Томас Мартинес - Святая Эвита
— Зачем вы меня сюда привели? — спросила она жалобным голосом. — Я хочу вернуться к Эвите.
— Взгляните на это, — сказал врач, взяв ее за локоть.
Рефлекторы осветили стеклянную погребальную призму, и одновременно включились неоновые трубки между лепниной потолка. Ошеломленная внезапным светом, от которого у нее перехватило дыхание, донья Хуана усомнилась в реальности того, что представилось ее глазам. Первое, что она увидела, была женщина — близнец ее собственной дочери, покоившаяся на стеклянной плите, настолько похожая, словно ее родила сама донья Хуана. Другая идеальная копия Эвиты лежала на черных бархатных подушках возле кресла, на котором сидела третья Эвита, одетая в такой же белый шерстяной балахон, как и две другие, и читала почтовую открытку, отправленную семь лет назад с мадридской почты. Матери почудилось, что сидящая Эвита дышит, и она поднесла кончики дрожащих пальцев к ее носу.
— Не прикасайтесь к ней, — сказал врач. — Она не прочнее сухого осеннего листа.
— Которая из них Эвита?
— Мне приятно, что вы не замечаете различий. Вашей дочери здесь нет. Вы видели ее только что в лабораторной ванне. — Он засунул большие пальцы рук под брючные подтяжки и с самодовольным видом стал покачиваться на носках. — Когда правительство вашего зятя начало рушиться, я попросил, чтобы мне сделали на всякий случай эти копии. Я сказал себе: если Перон падет, Эвита будет первым из трофеев, за которым бросятся победители. Я день и ночь работал вместе со скульптором, мы браковали копии одну за другой. Знаете, какие тут использованы материалы? — Донья Хуана слышала его слова, но была не способна уловить их смысл. Она была испугана, оглушена — чтобы освоиться с таким ужасом, ей понадобилась бы еще одна жизнь. — Воск и винил плюс несмываемая краска для обрисовки век. Эвита в кресле — это улучшенная копия, в ней стеклянные нити. Opus magna, шедевр. Когда полковники придут ее забирать, ваша дочь будет уже в надежном месте, а то, что я им отдам, будет одной из этих копий. Как видите, я ее не предал.
— Но меня тревожит, — сказала мать, — что я тоже не смогу отличить настоящую.
— Их надо просмотреть на рентгене. У настоящей видны внутренности. У остальных внутри нет ничего. Как поступают физики, когда они хотят изменить естественное развитие вещей? Очень просто: умножают их. — От возбуждения доктор повысил голос на одну или две октавы. — Забвению надо противопоставить множество напоминаний, реальную историю надо перекрыть вымышленными историями. Ваша дочь, когда была жива, не имела себе равных, но когда она мертва, чего тут бояться? Мертвая, она может умножиться до бесконечности.
— Дайте мне воды! — попросила мать.
— Возьмите одну из копий, — не слушая ее, продолжал врач, — и торжественно похороните ее на кладбище Реколета. Еще одну я пошлю в Ватикан. И другую — вдовцу, на улицу Оливос или где уж он тогда будет. Настоящую Эвиту похороним вы и я, без свидетелей, и ничего о том не скажем никому.
Донье Хуане показалось, что мир исчезает куда-то, как бывает при головокружении. Мир перестал существовать, и все пустое пространство заполняло горе. Сердце разрывали безудержные, беспомощные рыдания. Она никогда не сможет положиться ни на доктора Ара, ни на Перона, ни на кого другого, только на себя самое, а ведь она — бессильна. Донья Хуана прислонилась к темной стене и, как плевок, бросила в лицо анатому слова, которые вертелись у нее в уме:
— Идите к черту!
В этом романе, населенном реальными персонажами, единственные, с кем я не был знаком, это Эвита и Полковник. Эвиту я видел издали в Тукумане[20], в какое-то утро национального праздника; полковник Моори Кёниг мне знаком по нескольким фото и упоминаниям. Газеты того времени говорят о нем вкратце и нередко в уничижительном тоне. Ряд месяцев я добивался встречи с его вдовой, жившей в мрачной квартире на улице Ареналес, — она согласилась принять меня только после неоднократных отсрочек.
Встретила она меня одетая в черное, среди обстановки, казалось, проникнутой болезненной строгостью. Лампы светили так тускло, что стекла окон исчезали в полутьме, словно существовали только для того, чтобы сквозь них смотрели снаружи. Так вот и живет Буэнос-Айрес, среди полутьмы и пепла. Раскинувшись на берегу широкой пустынной реки, город обернулся спиной к воде и предпочитает распространяться в сторону безмолвной пампы, пейзаж которой бесконечно, однообразно повторяется.
Где-то в доме курились сандаловые палочки. От вдовы и ее старшей дочери, также одетой в черное, сильно пахло духами с ароматом роз. Очень скоро я почувствовал легкое головокружение, как бы опьянение, и уверенность, что сейчас совершу непоправимую ошибку. Я им сообщил, что пишу роман о Полковнике и Эвите и что я предпринял некоторое расследование. Показав им листок с послужным списком Полковника, скопированным мною в военном архиве, спросил, верно ли указаны даты.
— Даты рождения и смерти правильные, — сказала вдова. — Об остальных мы ничего не можем сказать. Как вы, вероятно, знаете, он был фанатиком секретности.
Я заговорил о рассказе Родольфо Вальша «Эта женщина», они одобрительно кивали. В рассказе речь идет о покойнице, чье имя ни разу не называется, о человеке, который ищет труп — его зовут Вальш, — и о полковнике, который этот труп спрятал. В какой-то момент на сцене появляется супруга полковника: высокая, горделивая, с нервной гримасой — ничего общего со степенной матроной, выслушивавшей мои вопросы с нескрываемым недоверием. Персонажи рассказа беседуют в гостиной с большими окнами, из которых видно, как опускаются сумерки нареку Ла-Плата. Обстановка роскошная, тарелки из Кантона, на стене картина маслом, возможно, Фигари[21]. Видели вы когда-нибудь такую гостиную? — спросил я. В глазах вдовы блеснула искорка, но не было и следа желания помочь в моем расследовании.
Полковник в «Этой женщине», комментировал я, похож на детектива в рассказе «Смерть и буссоль». Оба разгадывают загадку, которая их погубит. Дочь никогда не слышала о «Смерти и буссоли». Это рассказ Борхеса, сказал я. Во всех рассказах, которые Борхес сочинял в эту пору, отражается беззащитность слепого перед бесчеловечными угрозами перонизма. Без ужаса перед Пероном лабиринты и зеркала Борхеса утратили бы существенную долю своего смысла. Без Перона писательство Борхеса не имело бы стимулов, тонкости в намеках, причудливости в метафорах. Все это я вам объясняю, сказал я, потому что полковник у Вальша тоже ждет кары, которая неизбежно придет, хотя он не знает откуда. Его изводят проклятиями по телефону. Незнакомые голоса объявляют ему, что его дочь заболеет полиомиелитом, что его самого кастрируют. И все из-за того, что он завладел Эвитой.
— История Вальша — не вымысел, — заметила вдова. — Это было. Я сама слышала эти голоса по телефону. Мой муж записывал их на магнитофон и оставил мне катушки. Единственное, что он мне оставил.
Старшая дочь открыла шкаф и показала мне катушки: их было две; они хранились в прозрачных пластиковых конвертах.
Время от времени наступали внезапные неловкие паузы, которые мне с трудом удавалось прервать. Я боялся, что женщинам будет не под силу встреча с прошлым, которое им причинило столько горя, и меня попросят уйти. Я увидел, что дочь плачет. То были беспричинные слезы, выступавшие у нее на глазах так, словно явились с другого лица или были вызваны эмоциями другого человека. Когда она заметила, что я на нее смотрю, у нее вырвалось следующее признание:
— Если б вы только знали, сколько неудач было в моей жизни!
Я не нашелся что ответить. Было очевидно, что чем дальше, тем больше она испытывает жалость к самой себе.
— Я никогда не могла сделать то, что хотела, — сказала она. — В этом я похожа на папу. Он тоже, когда я была уже большая, приходил ко мне, садился на мою кровать и говорил: «Я неудачник, дочка». Да, неудачник. И не мы с мамой были в этом виноваты. Виновата была Эвита.
Я им повторил то, что они, конечно же, знали: полковник в рассказе говорит, что он похоронил Эвиту в саду, в местности, где через день льет дождь и все гниет: клумбы с розами, доски гроба, францисканская веревка, которой подпоясали покойницу. Тело, говорит он, там похоронили в стоячем положении, как похоронили Факундо Кирогу[22].
Тут я запнулся, подумав, что Факундо вовсе не похоронили в стоячем положении. У меня даже дыхание сперло.
— История ваша — так себе, — прошептала вдова, у которой была дурная привычка проглатывать слоги в словах. — Когда мы жили в Бонне, труп находился в машине «скорой помощи», которую купил мой муж. Он целыми ночами следил за нею из окна. Однажды он захотел внести труп в дом. Сами понимаете, я воспротивилась. Я была настроена решительно. Либо ты уберешь отсюда эту падаль, сказала я, либо я с дочками уйду. Он заперся у себя и плакал. В тот период из-за бессонных ночей и алкоголя он стал мягче. Ночью он угнал машину. Когда вернулся, сказал, что тело он захоронил. Где? — спросила я. Это не важно, ответил он. В лесу, местность там дождливая. И больше ничего не хотел сказать.
