Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
Она вдруг обнаружила, что клубок давно закончился и она захватывает костяным крючком только воздух.
ПОДАРОК ТАБАЧНИКОВ ТАМПЫ
Он проснулся с чувством сильной слабости и впечатлением, что на пляже происходит что-то важное. Это были привычные ощущения. Не стоило даже вылезать из кровати, выглядывать в окно и всматриваться в ночь.
Последнее время в его жизни появился новый страх, что вокруг него происходят грандиозные события, счастливые или катастрофические, в которых он не принимает участия, о которых до него доходят лишь отдаленные слухи. Прежнее ощущение, что жизнь состоит из приятных, маленьких, понятных, предсказуемых, послушных его воле происшествий, в которых он участвует как свидетель или как действующее лицо, исчезло безвозвратно. В некоторые ночи Оливеро казалось, что он захвачен вихрем катаклизма и при этом не знает точно, о каком бедствии идет речь, в чем заключается опасность и возможно ли спасение.
Он остро ощущал, что спасаться нужно, и срочно. Но не знал от чего. И куда именно бежать.
Было три утра. Он был уверен в этом. Он уже давно не пользовался часами. Какие-то раздарил, остальные выбросил в море. Зачем ему нужны были механизмы, напоминающие о том, что все постепенно исчезает? Он сохранил только одни старинные часы, но и те перенес в дом, опасаясь, что в хижине они испортятся от приливов и протечек.
Это были прекрасные часы с маятником, принадлежавшие его матери, которые, строго говоря, не показывали время, поскольку не имели стрелок. Никогда, сколько он себя помнил, у них не было стрелок. По словам матери, их вообще никогда не было. Она рассказывала, что часы подарили прадеду табачники Тампы в день, когда сеньор Барро передал значительную часть своего состояния на дело борьбы за независимость от Испании, после того как услышал пламенную речь Марти[14], произнесенную им с импровизированной трибуны на ступенях домика из красного кирпича. Мать любила повторять, что сам Марти выбрал эти замечательные часы в немецком часовом магазине на улице Адамо в Айбор-Сити. После смерти прадеда часы унаследовал дед, который родился в Тампе и жил там, пока шла война. Мать обычно рассказывала о перипетиях часов, одновременно торжественно и весело, за обильными воскресными обедами в одном из семейных загородных домов, в Гуира-де-Марреро, к югу от Кивикана. И никогда не упоминала об отсутствовавших стрелках.
Достоверно неизвестно, были ли часы действительно подарком табачников, но сомнений в том, что их привезли из Тампы, не было, потому что мать с мельчайшими подробностями описывала тот переезд, начатый 13 января 1906 года, после того как было решено оставить дом во Флориде и снова обосноваться на острове, на котором только что была провозглашена республика.
Некоторое время, с гордостью подчеркивала мать, часы без стрелок стояли в кабинете Мартина Моруа Дельгадо, тогдашнего министра сельского хозяйства, когда дед служил секретарем замминистра.
Имели эти часы историческую ценность, которую приписывала им мать, или нет, Оливеро нравился звук, которым они отбивали каждый новый час, и, конечно, благородный вид деревянного корпуса, сделанного из славонского дуба, как было указано создавшим их часовщиком (Йохан Георг Утрехт из Шлезвиг-Гольштейна, 187…) на маленькой серебряной пластинке. Часы были чуть меньше полутора метров в высоту, с внушительным маятником, блестевшим позолотой (таинственным образом блестевшим, поскольку ключа от корпуса не было, и маятник нельзя было почистить), и двумя витыми полуколоннами, увенчанными крошечными коринфскими капителями, которые поддерживали миниатюрный фронтон греческого храма и вмонтированный в него круглый фарфоровый циферблат с римскими цифрами.
Оливеро нравилось и то, что часы привезли из Тампы, и вся эта история, наверняка выдуманная матерью, о том, что их выбирал Марти и что это был подарок табачников, и что их много раз крали, но всегда они возвращались в лоно семьи.
Наряду с красотой часов и их историей его пленяла их бесполезность. Могло ли быть что-либо более полезное, чем бесполезные часы? Они не отмечали ход времени. Они не предвещали, таким образом, исчезновения вещей. И они к тому же били когда хотели и сколько хотели.
— Мама, а когда часы потеряли стрелки? — спрашивал мальчик Оливеро.
Мать закидывала голову назад и смеялась. Вопросы сына казались ей смешными.
— Их снял Марти, Апостол, — отвечала она со смехом, — потому что мало кто это знает, но Марти был не только патриотом и поэтом, он еще был большим шутником. Самым большим из всех, что когда-либо рождались на Кубе, в этой стране серьезных людей, которые только притворяются веселыми. Таким великим шутником, что никто этого не понял.
— А зачем он снял стрелки с часов?
Мать пожимала плечами:
— Откуда мне знать! Странный был человек этот Марти, немного сумасшедший, я уверена, что это была его очередная шутка, он только и делал, что шутил всю свою жизнь, не стану тебя обманывать, и потом… полагаю, что так же, как ему взбрело в голову его безумное «Со всеми и для блага всех», ему взбрело в голову снять стрелки с часов. И кроме того, не все в жизни мы можем знать. И не все обязательно должно быть полезным, есть вещи, как эти часы, — а Марти это знал, и еще как знал! — которые ни на что не годятся. — И после паузы она восклицала, притворяясь сердитой, как будто бы даже негодующей: — Что за глупая выходка — подарить огромные настенные часы изгнаннику, бродяге, человеку, который весь дом носит за плечами!
Когда Оливеро садился в гостиной в доме, он имел обыкновение подолгу наблюдать за бесполезным циферблатом и расставлять по собственному усмотрению воображаемые стрелки, движимые его прихотливой волей.
Ранним утром он слушал своевольный бой часов. Утро длилось вечность, утром, когда приходили боль, дурнота, понос, изнеможение и, в довершение всего, уходил сон, Оливеро не нужны были часы, ни эти, никакие другие, поскольку он умел пользоваться иными знаками. Он научился толковать характер тишины, направление и силу ветра с суши, больший или меньший шум волн, паузы между ними, интенсивность (в зависимости от ветра) запахов, приносимых с моря, и интенсивность жары, свирепость или благодушие москитов, появление заплутавшей чайки, звук, с которым скреблись о деревянную стену крабы или ударялся швыряемый ветром песок.
Он считал, что и в самой комнате было что-то, что изменялось в разные фазы ночи, как будто каждый проходящий час добавлял свои знаки, запахи и даже оставлял следы в воздухе и на стенах.
Сейчас, в этом не было ни малейших сомнений, было три часа утра. Качество эха, фактура темноты соответствовали этому часу. Равно как и шум, доносившийся с моря, влажный аромат хижины, сильный запах древесины и изъеденных солью книг. Оливеро давно пришел к заключению, что морская соль — это не белые кристаллы, остающиеся на земле и на стенах после выпаривания воды, как было написано в книгах, а самый зловредный из вредителей, которые водятся на Кубе и в море вокруг Кубы. Вообще Оливеро считал, что сам запах в разные моменты дня был приблизительно одинаковым. Что действительно, по его ощущениям, менялось по мере прохождения ночных часов вместе с направлением и силой ветра, усилением и ослаблением приливов и отливов, так это его оттенки и интенсивность. Ночью, например, приливы были более яростными, чем днем, и заставляли море сильнее пахнуть живой и мертвой рыбой, водорослями, моллюсками, медузами, морской пучиной и кораблекрушениями. Как будто ночью океанский берег сближался с глубинами и смешивался с ними.
Сон пропал. В этот час, говорят врачи, случаются самые острые приступы тоски и планируются самоубийства.
Было ветрено. И жарко. Москиты, к счастью, исчезли, сметенные ветром. Окна не были, как обычно, хоть и без особой надежды на прохладу, распахнуты. Они были закрыты, отчего общее ощущение удушья, царившее на острове, или, если угодно, на архипелаге, делалось еще более невыносимым. Никакого ветерка, никакой снисходительности, как обычно. Едва уловимый шелест капель по крыше свидетельствовал о том, что начался мелкий дождь, первый провозвестник надвигающегося циклона.
Так бывало в сентябре и октябре. Теперь потянутся нескончаемые дни. И еще более нескончаемые ночи. Дни и ночи, как будто отсчитываемые немецкими часами без стрелок. Грозящее ураганами время мутного, неверного солнца, зловредных ветров, вечных, утомительных дождей, которые освежают, пока идут, а прекратившись, оставляют отравленные испарения, распространяющиеся как эпидемия.
Все здесь походило на эпидемию. Брызги взбесившихся волн смешаются с дождем и в конце концов принудят Оливеро закрыть наглухо свою хижину и просить прибежища в доме, с вытекающей из этого утратой преимуществ одиночества.
