Поль Гаден - Силоам
— Но ведь надо же проработать текст! — сказал Брюкерс, почти сердясь. — Мы ничего не сможем сделать прежде этого!
Между Брюкерсом, Гребаном и Шартье завязался спор, в то время как Минюсс в своем углу завладел вниманием, показывая Бенару и Симону Деламбру свои последние оценки за перевод. Он жаловался на строгие оценки за восторженность, которую он питает к языку эллинов. Несмотря на всю свою страсть к Средиземноморью и поездку на Крит, ему не удавалось сравняться в переводах с оценками, получаемыми почти без труда Гребаном, хотя внутри того не пламенел огонь и писал он плоско. Минюсса это унижало.
— Слишком много лирики, — сказал Симон. — Лучше будь банален, если надо, чем неточен.
— Я пытался быть банальным, — жалко сказал Минюсс, — но лучше от этого не вышло. И все же, клянусь Минервой! Я чувствую в себе что-то вот здесь! — воскликнул он с жестом Андре Шенье на эшафоте.
Сердце его было уязвлено, и Симон какое-то время смотрел на него с веселым состраданием. В этот момент произошел непредвиденный случай. Это донеслось из темного угла, где Шартье, оставив Брюкерса продолжать с Гребаном спор, который он начал, сидел на корточках над своим текстом, прислушиваясь к речам Минюсса.
— Правда в том, — сказал Шартье, — что мы уже выросли из переводов на греческий. В нас больше нет необходимого простодушия. Существуют… скажем, диспропорции, растущие со временем. Правда в том — имейте смелость в этом признаться, — что мы уже давно стремимся… да, стремимся к другому…
Наступило молчание. Разговоры прекратились. Все повернулись к нему, и все шестеро переглядывались встревоженно, словно им сообщили опасные сведения.
Была ли то меланхолия подходящего к концу дня, запоздалое влияние красивого угасающего неба, или начинались интеллектуальные сумерки, следующие за слишком долгим напряжением ума? Фраза Шартье, которая, в любой другой момент, не встретила бы отклика, наткнулась на напряженную атмосферу, от нее как бы пошли круговые волны. Шартье неожиданно встретил взгляд Брюкерса, жесткий и полный упрека. Сам Симон смотрел на друга с удивлением, как если бы тот совершил дурной поступок или проявил бестактность. Молодой человек почувствовал себя словно в ответе за что-то — за неловкость, вдруг нависшую над маленькой компанией, и понял, что произнес неподобающее слово, каким-то образом нарушил приличия. Ни у Брюкерса, глядевшего слишком строго, ни у Гребана, видевшего слишком плохо, ни у Минюсса, смотревшего на все слишком по-детски, не могло возникнуть желания идти за ним по пути, который он только что открыл. Конечно, все они позволили себе более или менее высмеять Гребана какое-то время назад, но по сути своей это было лишь на словах; на деле они все поступали, как он: они добросовестно выполняли приказ. Это ведь было более разумно — и гораздо легче! Что до Деламбра… Нет, Деламбр был мудрецом. Шартье понял, что его единодушно осуждали. Но вообще-то, что он хотел сказать?..
— Глупости, — сказал Брюкерс хмуро. — Давайте работать.
Все, по примеру Брюкерса, погрузились в текст Фукидида. Но Деламбр, почти все время молчавший, думал о вопросе, поднятом Шартье, и говорил себе, что между этим вопросом и числом трирем[7], участвовавших в битве при Саламине, не было никакой связи. В этот момент, не поднимая глаз, он почувствовал, поверх своего текста, взгляд Шартье, сидевшего напротив него… Наверное, Шартье еще надеялся получить одобрение, хотя бы молчаливое? Но Деламбр вернулся к работе и не ответил на его взгляд.
VIОн увидел ее через окно бара. День свидания еще не наступил, и он почти не думал о ней в этот момент, но сомнения быть не могло: это была она.
Он спускался по улице Суффло, на мгновение остановился там, на краю тротуара, и вдруг, обернувшись к кафе-бару на углу улицы, увидел Элен внутри, посреди группы молодых людей, суетящихся вокруг нее и смеющихся. В жизни Элен не было ничего особо тайного для Симона, да и ни для кого другого, и все же испытанное им в эту минуту ощущение было явно неприятным; не страдание, нет, но новое чувство, которое опечалило его и вполне могло быть презрением.
Симон иногда думал, что женщины могли если не посвятить мужчин в великую тайну жизни, которая как бы стоит за всем мирозданием и постоянно ускользает от нас, то по крайней мере от нее освободить. Ему даже одно время хотелось верить, что сущность женщины как раз и состоит в том, чтобы открыть нам доступ в этот чудесный мир, очень далекий и обособленный от нашего, в мир, не являющийся чисто женским, но куда женщины должны быть способны нас провести. Он вдруг показался себе мальчишкой. В идеале женщины, наверное, способны скорее внушить этот мир, чем открыть. И к тому же разве не служили они всего лишь точкой опоры мечте мужчины, и то случайно?.. Да, да! И надо признаться, что еще чаще они просто убивали эту мечту, как Симон мог убедиться в этот самый момент, глядя на Элен, сидевшую спиной к окну, между двумя молодыми людьми, обнимавшими ее. Он успел увидеть, как она поднялась, по-прежнему в окружении этих молокососов с широкими галстуками и прилизанными волосами; один из них настойчиво помогал ей надеть пальто, а другой обнимал за шею. «Дураки!..» — подумал Симон. И пошел дальше. Да, перед этой сценой он испытывал что-то новое! Отвращение. Есть вещи, которые можно часто воображать себе, не будучи ими шокированным, так и он долгое время старался считать справедливым, что женщина, способная доставить мужчине такую жгучую радость, как Элен, не расточает эти дары ему одному. Он жил в мире, где все можно было поделить, и, по сути, считалось едва ли менее пристойным, когда по рукам ходила женщина, а не книга. Но вот на этот раз вещи предстали перед ним в ином, несколько вульгарном, свете. «Решительно, повсюду рутина!» — подумал он. И, один посреди улицы, рассмеялся почти вслух: «Рутина любви!..» Он вернулся домой отрезвленный. Нет, не Элен явит ему чудо… Ни одна женщина!
На этой неделе Симон еще сделал сообщение о «Провинциалках» у Иснара. Толстяк Иснар слушал доклады своих учеников около сорока пяти минут, прохаживаясь по классу, заложив руки за пояс брюк, после чего высказывал краткое критическое замечание, которое состояло обычно в том, что прослушанное сообщение было довольно хорошо по содержанию, но плохо построено и было бы лучше, если бы студенту пришло в голову начать с конца.
Сообщение не доставило Симону много хлопот; тему он знал досконально: это были игрушки. Но он, должно быть, излагал свой вопрос с излишней горячностью, так как неоднократно заметил улыбки: его товарищи не привыкли видеть, чтобы к таким вещам относились столь серьезно. Впрочем, ему не удалось избежать всегдашней критики Иснара, которая, как обычно, не имела большого успеха.
Молодой человек покинул тогда аудитории на несколько дней, потраченных им на копание в нескольких умных книгах, посвященных Ронсару. Его всегда немного приводила в замешательство диспропорция между толщиной и весом этих книг и очаровательным эпикурейством, свойственным музе поэта. Что ж поделаешь! Этот человек любил женщин! Было ли это столь важно?.. В последний день он удвоил усилия, работал до самого вечера и последним вышел, с горящей головой, из библиотеки Святой Женевьевы, которую выбрал на этот раз, потому что она закрывалась позже. Он с удовольствием вдохнул свежий ветерок, который, повертевшись вокруг Пантеона и скользнув по крышам библиотеки, улетал с сухим шорохом вдоль мостовой улицы Сен-Жак и стихал над Сеной.
День выдался тяжелый. Несмотря на всю любовь к гигантскому труду, в нем зарождалось сомнение. Столько исследований, дат, комментариев, казалось ему, давили на легкие маны Ронсара; эти венки выглядели слишком тяжелыми на скромном могильном камне. Столько эрудиции, чтобы критиковать эрудицию, не похож ли этот труд на работу Данаид[8], на механизм, который, однажды запущенный, грозил уж больше не остановиться? После длинного рабочего дня, прожитого вдали от света, спускаясь по улице под мутным небом, которое источало лишь фальшивые отсветы вперемешку с жестокими сомнениями, молодой человек чувствовал себя немного угнетенным этой мыслью. Представляя себе нагромождение глав, посвященных доброй памяти поэта, милой сути его творчества, лучшее в котором по-язычески воспевает любовь к жизни, обычное женское тело, уходящее время, знакомое всем изящество обновления; творчества, о котором нам по-прежнему напоминает все, с чем мы соприкасаемся, будь то короткая ода, воспевающая свежесть фонтана, или приглашение к любви, — Симон думал о занятиях, которым предаются осужденные на смерть, чтобы не сойти с ума, за стенами их камер: это времяпровождение отчаявшихся!..
Тогда, пока он спускался по улице, он снова испытал ощущение, что где-то должна существовать иная жизнь, о которой никто не говорил, не осмеливался говорить, быть может, потому, что никто не был создан, чтобы жить ею. Это было мимолетное ощущение, смешанное с тревогой, неизвестностью, желанием, похожее на то, когда чувствуешь, что позади тебя очень красивая женщина, но не видишь ее… Но это ощущение исчезло само по себе, в конце улицы, в живом свете кафе.
