Поль Гаден - Силоам
Тогда, пока он спускался по улице, он снова испытал ощущение, что где-то должна существовать иная жизнь, о которой никто не говорил, не осмеливался говорить, быть может, потому, что никто не был создан, чтобы жить ею. Это было мимолетное ощущение, смешанное с тревогой, неизвестностью, желанием, похожее на то, когда чувствуешь, что позади тебя очень красивая женщина, но не видишь ее… Но это ощущение исчезло само по себе, в конце улицы, в живом свете кафе.
Он пришел на улицу Эколь. Остановился перед высоким фасадом Сорбонны, по которому шарил несносный ветер. С того далекого дня его детства, когда ему расшифровали искушающие и суровые слова, выгравированные на фронтоне, — названия факультетов, которые он различал в этот момент даже в треугольной тени, венчающей высокий фонарь с розовыми лучами, — Симон всегда воодушевлялся при его виде. Филологический… Политехнический… Между этими словами и его идеалом действительно существовала связь. Тень, в которой они прятались, казалось ему, таит в себе свершение судеб.
Симон собрался идти дальше к бульвару Сен-Жермен, как вдруг, на повороте улицы Эколь, наткнулся на высокую, худую и сутулую фигуру, шедшую, как и он, с опущенной головой, механическим шагом. Он вздрогнул, узнав Эльстера. Деятельность Эльстера была для него чем-то тайным, немного смущающим, возбуждавшим его любопытство, даже зависть. Как мог его товарищ, готовясь к экзамену, посылать доклады в лингвистические журналы и выступать с сообщениями в разных уголках Парижа? Что он делал, когда говорил, что у него «нет времени» присутствовать на занятиях Мореля или Иснара?.. Что он делал, когда Симон присоединялся к команде репетиторов у Минюсса? Наверное, работал в своей «конуре» в Нормальной школе, где он запирался, как в вотчине, за укреплениями из ученых книг, число которых мечтал пополнить своими?..
Эльстер показался ему в свете фонаря более желтым, сухопарым, тощим, чем обычно, у него был усталый вид, от чего лицо его казалось истощенным. Он остановился перед Симоном и протянул ему влажную руку: нескладное тело на длинных ногах, зачесанные на лоб волосы, изогнутый позвоночник, покатые плечи, портфель под мышкой. Его худая подергивающаяся шея торчала из старомодного накладного воротничка, золотая пуговица которого поблескивала над двумя свисающими полосками узкого галстука. Его лицо выглядело таким осунувшимся, что Симон подумал, не болен ли он. Но Эльстер не спускал с него маленьких серых глаз, так ловко обнаруживающих ошибки и искажения в текстах, и Симон почувствовал, что его самого изучают.
— Я иду в квартал Сен-Лазар, — сказал ему Эльстер, — на лекцию. Могу поспорить, что ты не знаешь правый берег. Пойдем со мной?
Его тон был, скорее, насмешливым, и Симона несколько удивило столь нежданное предложение; но это была одна из тех минут, когда компания, человеческий голос необходимы; он согласился.
Его ждала еще одна неожиданность: услышать в свой адрес комплименты, произнесенные подобострастным голосом, по поводу сообщения, которое он сделал несколькими днями раньше о «Провинциалках»; тем не менее Эльстер считал это произведение скучным. Слушая его, Симон разглядывал своего собеседника. Их отношения всегда были холодными, сдержанными, с оттенком недоверия; наверное, было бы осмотрительнее быть начеку. Но критика в адрес Паскаля вывела его из терпения.
— Я знаю, — сказал он без обиняков, — что многие действительно считают это произведение скучным. Извини, но это означает, что они не умеют читать. Для меня эта книга — торжество духовного рвения над резонерством и уловками придир, тех, кто вечно избегает коснуться настоящей темы, сути вещей. Там есть страстное усилие достичь центра вопроса, уловить, под буквой нравственных предписаний или правил, придуманных с целью уклониться от них, правду жизни, биение сердца, неизбежную реальность внутренних конфликтов, которые противники Паскаля хоронили под прахом слов. Паскаль возрождал за учеными словесами Эскобара именно эту суть жизни, эту горячую, кипящую материю, которую другие сводили к словесной перепалке. Это урок, который еще может пригодиться, даже в других областях, — подчеркнул Симон, будто боясь быть непонятым.
Эльстер и бровью не повел. Он медленно спросил своим низким голосом, разделяя слова:
— К чему можно сегодня применить то, что ты называешь духовным рвением?..
«То, что ты называешь» было излюбленным выражением Эльстера, и напрасно тот старался сгладить его бесцеремонность — Симон почувствовал себя задетым за живое. Он был в том возрасте, когда не отступают ни перед какой темой. Он воскликнул:
— Где его можно применить? Везде. Рвение применимо везде. Достаточно избегать методов, убивающих его.
— Сегодня мы обязаны, — сказал Эльстер несколько спесиво, — смотреть на вещи с более близкого расстояния. Микроскоп стал необходимостью во всех исследованиях. Мы можем достичь того, что ты называешь высоким словом «суть вещей», лишь после целой серии приготовлений, предварительных исследований, для которых нам нужны точные инструменты, а не орудия рвения. Рвение здесь ни к чему. Это чувство бесполезное.
— Но ваши приготовления, ваши предварительные работы таковы, — возразил злобно Симон, — что вы никогда не считаете момент подходящим для изучения «сути вещей», не так ли? Вы тратите силы на карточки, исследования. Вы без конца анализируете. Вы мыслите лишь сквозь призму истории. То, что писали люди всех времен, напрягая свой мозг, свою плоть, — для вас лишь предлог для филологии, «разработок», вы читаете авторов, только лишь чтобы выявить отклонения в их синтаксисе. Вы вечно топчетесь в прихожей, в людской, посреди вашей шелухи. Вы за ней не можете разглядеть даже двери, через которую надо войти!
Эльстер сохранял полное спокойствие.
— Пока не расчистишь себе путь, не будешь знать, куда ставить ногу, — сказал он. — Разум советует нам ждать.
— Но жизнь приказывает нам идти вперед!
— Взгляни, — продолжил Эльстер, не обратив внимания на то, что его прервали, — взгляни на все достижения, которых мы добились благодаря этим методам, например, в анализе текстов. Подумай о всем том времени, которое потребовалось, чтобы вернуть Гомеру его подлинное лицо. Поверхностный энтузиазм ваших предшественников и средневековые диспуты XVII века по этому поводу нам сегодня кажутся смехотворными. Вот уж рвение, потраченное впустую!..
— Хорошо, — сказал Симон, — но, если ты не против, оставим седую древность. Ваши методы анализа, которыми вы так горды, к чему они приводят? К тому, что перестаешь понимать то, что находится рядом с нами, видишь в Ламартине лишь несколько стихов, позаимствованных у Парни или списанных у Шендолле!.. Сегодня побоятся представить нам творчество поэта, не воздвигнув его на пьедестал комментариев, на вершине которого статуи уже не видно! У наших писателей, похоже, лишь столько дарования, сколько нужно, чтобы пережевывать то, что было сказано до них. Если так пойдет дальше, мы в конце концов станем сомневаться в том, что у наших поэтов были любовницы и что они могли иногда почерпнуть идею в ночи любви!
— Какое большое удовлетворение, — сказал Эльстер, — понять. Понять, из чего сделана вещь, — это…
— Это удовлетворение не дает нам причины жить большим, — прервал Симон, начинавший раздражаться. — Я бы даже сказал…
— Жить! — прервал его, в свою очередь, Эльстер с надменной твердостью. — Интересно, что ты называешь жизнью. Это слово!.. Слово, — добавил он, — без которого обходятся умные люди.
В голосе Эльстера было столько уверенности, что Симон, потрясенный, на мгновение задумался, не ошибается ли он.
— Однако, — сказал он, — когда я вижу многих из тех, кто нас окружает, — и лучших, — когда я вижу, в какой умственной скудости произрастают порой эти ученые умы и чем они удовлетворяются, я склоняюсь к мысли, что жизненный смысл в нас разложился, что источники жизни перекрыты и иссякают. Вот что я хотел сказать. Наша жизнь нуждается в надстройке, в духовной пище, которой не дают все эти анализы.
— Я не верю в ценность отдельной жизни, такой, как ты, вероятно, ее себе представляешь, — лаконично сказал Эльстер. — Переживает ли каждый из нас интересные минуты или нет, испытывает или нет средние или сильные переживания, живет на вершине или нет, — неважно! Мир движется вперед иначе.
— Ты думаешь? — вступил Симон. — Ты правда думаешь, что мир движется иначе, чем в нашем сознании? Ты так говоришь, Эльстер, будто смиренность, терпение и покорность — высшие человеческие добродетели! Как если бы человеку было запрещено оторваться на мгновение от своей деятельности высшего термита, чтобы бросить на жизнь хотя бы один взгляд, освобождающий его, взгляд, которому его не научили!.. — бросил он в горьком порыве.
Эльстер посмотрел на Симона сквозь очки с оттенком жалости:
