Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне
Машина уехала, Костя и бровью не повёл. Похоже, и вправду не собирается их ментам сдавать.
– Море-море, – протянул Фима. – Не в море счастье.
Костя посмотрел на него долгим, изучающим взглядом.
Что увидел там, Константин?
– Только о вере со мной не надо говорить, – предупредил Ефим.
– Как же? Вы ведь…
– Со священником говори.
– Ладно. Понял, – согласился Костя. – Так мне правда интересно: откуда вы? Вроде жили-жили. И вдруг.
– А для вас всё всегда – вдруг.
Фима прислушивался, как набухает внутри, опасно тяжелеет.
– А почему сразу – «для вас»? В этой стране по-другому и не бывает. Хоть для кого.
– Константин, зря ты так про страну мою, зря. Неуважительно так.
– Как же – про твою, Ефим? Я про свою. Что ж ты меня в приживалы записал? Вот ведь! Если кто с вами не согласен, так всё, из списков вычёркиваем? Э-хе-хе.
– Так сам же сказал: эта страна.
– К словам цепляешься. Как считаться будем, кому она больше «моя»? Я вот дома строю, пять уже построил. Дед у меня на Волгодоне сгинул. Мамин папа. Профессор ботаники, – Костя губы поджал, задумался. – Вам, наверное, теперь снова про это не рассказывают?
Сидя тут, будто в декорациях закрытого на ночь театра, Фима переживал непонятное – тлеющее, но никак не разгорающееся чувство. Ни за что не желало оно быть опознанным. Выскальзывало. Досадно пробегало мимо. Расплывалось и таяло, безымянное, вредоносное. Цепочка обстоятельств, приведших его сюда, бесконечно случайна, эфемерна. Он больше не будет здесь никогда. Он здесь понарошку: завтра выйдет за ворота – и ни дома, ни Кости Крицына. Пфф – и облачка не останется, даже воспоминаний. И – почему так? – слова, звучащие здесь, в доме, которого завтра не станет, вроде бы оскорбительные, они почему-то не задевают по-настоящему. Анестезия какая-то. Яд. Или просто нервы. Нервы, да. Фима наконец рассмеялся.
– Слушай, такое дело… признаюсь, мы на вас тоже как на больных смотрим. Вот как в Сочи на приезжих. Всё вы ковыряетесь, всё вам не то, всё не так. И ничего вам всерьёз не нужно. Страна не нужна. Для вас страна – вон, место для парковки, гектар гипермаркета – и чтобы спать не мешали.
– Как ты заряжен, – Костя покачал головой. – Да с чего это? С чего ты взял?
– Да так уж, взял.
– Всё «страна» да «страна». Откуда размах такой?
– От верблюда! Ковырятели. Вот вы ковыряетесь, ковыряетесь, ноете всё, а что взамен-то можете предъявить?
Боитесь, боитесь, боитесь. Всего боитесь. В великой стране, под Богом идущей, боитесь жить – ибо никчёмность ваша в её сиянии настолько очевидна, что не переживёте вы, расплющит вас, как скорлупки на морской глубине. Православия – боитесь. Новый у вас страх. Испугались, ротожопы! Так вам! Ещё бы! Православия – веры воинов божьих, веры воинов божьих, в первом ряду стоящих, – таким, как вы, бояться и нужно. Бойтесь! Православие – штрафбат, которому отступать не велено. Которому полечь суждено, чтобы другим дорогу расчистить. Вот и колотит вас, как салажат под обстрелом. Боитесь? Бойтесь молча.
– Фима, тебе сколько лет?
– А что, хочешь сопливым малолеткой назвать? Да слышали, слышали.
– Восемнадцать есть?
– Скоро. И что?
– Да ничего. Просто. Я в свои семнадцать сильно влюблён был, до умопомешательства. В одноклассницу Ниночку.
– И что?
– Да ничего! Вспомнилось. А ты местами совсем как Лёшка мой говоришь. В чём-то ты прав, конечно. Я сам недавно подумал, знаешь… ничего-то я Алексею про его прадеда не рассказывал, нечего мне ему рассказать. Ничего не знаю я о Павле Крицыне, профессоре ботаники. А мог бы, мог бы разузнать, раскопать.
– А про Павла Самосвала больше знаешь?
– Про кого?
– Про Самосвала. Ну как же… Павел Самосвал…
– А, который в «Титанике» миллион выиграл?
– Вот-вот.
– Да, пожалуй, – рассмеялся, растряс жиры. – Так ведь на каждом шагу этот Самосвал, в каждой рекламе. Книга вон вышла, «Спасённый Титаник».
И притихли – будто выдохлись вдруг оба.
Надя ела курицу. Как голодная аристократка ела: проворно срезала ножом мясо с косточки, с задором орудовала вилкой. Что-то не замечал за ней Фима таких манер, когда жил у них.
Воспользовавшись паузой, Надя быстро проглотила кусок, сказала:
– Вкусно очень.
Наверное, уплетает так – будто в кино про дворян снимается – для того, чтобы внимание их привлечь, увести от опасного этого разговора.
– Да, давай уже, Фима, ешь, – и впрямь спохватился Костя. – А то как-то не по-людски: сам усадил, а сам… – и любезную мину сделал – как же, мол, тоже светскости не чужд. – Если мы… как вы говорите, семья… хм… временная ночная… тогда можно и за едой поговорить. Иногда по-другому и некогда со своими-то поболтать, только за ужином.
Надя:
– Костя, а большие теперь проблемы с машиной?
– Да уж, – поморщился Костя. – Месячный оклад вынь да положь. Весь борт красить. Это как минимум. Ещё неизвестно, как цвет подберут.
Старается говорить помягче, как бы давая понять, что готов отодвинуть эту тему на второй план.
Неужели всё-таки его личная? Так ведь одинаковые были и возле самой стройки.
Пауза на этот раз была длинная, каждый сам по себе молчал, уйдя в свои мысли. Фима даже расслышал звук ходиков где-то в глубине дома. Настоящие допотопные ходики тут у него. Может, напольные какие-нибудь большущие часы.
Фима принялся за доставшуюся ему куриную ножку, Костя – за грудку. Взялся рассказывать:
– Машина хозяйская. Я в фирме «Глория Билд» работаю. Слыхали про такую? Я там в замах у Ерёмина. За «Платинум» отвечаю. Комплекс такой строится. Ну, неважно. На пару деньков всего одолжил машину, будь она неладна. У моей привод сломался. Наладились, гады, машины собирать в третьем мире. В общем, привод лопнул. В ту ночь, как наколдовал кто, на «Платине» ЧП случилось. Саша Бесчастных, крановщик, напился, забирался наверх, ну и сверзился, обе ноги сломал. «Скорая» пока доедет… Меня подняли, я примчался, чтобы его в больничку отвезти. Как вы, архаровцы, успели, не пойму. Вроде бы только на минуту отошёл – что там до конторы дойти, метров сто… Сашу на носилках вынесли. А художество уже вот оно – нате, любуйтесь. Тут хоть матерись, хоть головой бейся. Несколько раз нам уже рисовали, то на заборах, то вообще на готовых стенах, на свежей штукатурочке. Камеры нужно устанавливать, я им сколько раз говорил. Тянут всё. Искал я вас. Ох, искал. Саша, бедный, в салоне мычит, протрезвел и мамочку вспоминает. Больно ему, дураку. А я по Зоне нарезаю. Потом на трассу выскочил, тоже всё высматривал. Отловил бы тогда – уж не знаю, боюсь, грех на душу взял бы. Бита бейсбольная у меня всегда с собой в машине. Ну, не отловил. Обошлось. Злой был очень. Ну, думаю, какого ж хрена?! И шефы ваши – что у них-то в голове было, когда затевали всё это? Построили вас под хоругви… Едем уже в Любореченск, а я всё это Сашке несчастному высказываю. Ору на него! Будто Сашка всю эту катавасию затеял. Он жалится: «Мамочка моя», а сам отвечать мне пытается. И всё, знаете, выгораживает вас. Осведомлён, оказывается, про вашу контору. Правильно, говорит. Нам, говорит, таким непутёвым, одно спасение – чтобы кто-то нас контролировал, уму-разуму учил. Да не так, говорит, чтобы на наше усмотрение, а чтобы жёстко, чтобы жёстко, говорит: это можно, за это – в бубен.
Костя посмотрел на Фиму, будто хотел понять, разделяет ли тот такие мысли.
– Вот чего ему не хватает, Сашке Бесчастному? – Костя потянулся к стопке салфеток, зацепил одну, вытер быстрым движением пальцы. – И таким, как он. Хочешь ты жить по-людски – живи. Так нет же, ему ещё надзирателя приставь. Хозяин ему нужен, строгий папа. Чтобы пинками, за шиворот, на путь праведный. А чтоб не скучно Сашке было – и ко всем окружающим приставь надзирателя.
Улыбнулся натужно:
– А, детвора? Или я что-то недопонимаю во всей этой затее? – понизил заговорщически голос, навалился грудью на стол. – Это вас хотят надзирателями ко мне приставить?
Надзирателями себя пугают! Ах вы тупые головы упрямые!
– Точно, – в тон ему ответил Фима. – Будем, как казачки ваши карманные, конными разъезжать.
– Да почему «ваши»-то? Скорее ваши. Тоже строем любят.
– Собачьи головы привяжем, мётлы. Как положено. Вам же во всём опричнина чудится. И нас как только не называли. Православным комсомолом называли, церковным спецназом. А только мы – последняя для всех надежда. Не будет великой православной России – никакой не будет.
Костя молчал. Курицу чаем запивал. Доев грудку, посмотрел на белое острие хрящика, откусил и сжевал с хрустом.
– Как ни кинь… – сказал он, слизывая кусочки хряща с зубов, – великая Россия… В вашем варианте вот – великая православная… Видишь ли, Фима, так уж как-то повелось у нас: величие российское к чему ни приставь – беда. Жестокое оно какое-то, величие наше. Каннибальское. Кому-то непременно в землю лечь, чтобы другим к величию приобщиться. Так мы свою жизнь тут устроили, что ли… или никак не отвыкнем? Для меня вся эта ваша возня армагеддонская… Семье моей наше прошлое величие очень дорого обошлось. Один мой дед – говорил уже – безвестно на Волгодоне, второй – на химзаводе медленно, заживо. Двоюродные дядья, двое, на Северах застряли, уехали когда-то за длинным рублём, а доживают в нищете. И очередное, вот это новое величие… ваше ли, другое, всё одно… боюсь, Фима, мне его придётся оплачивать. Мне.
