Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение
Шнайдерайт долго сидел неподвижно, подперев кулаками подбородок. Хольт обидел Гундель, а кто обидит Гундель, тот будет иметь дело с ним, Шнайдерайтом! Гундель нужен человек, который защищал бы ее и при случае мог дать по рукам таким субъектам, как Хольт! Шнайдерайт прищурился. Что означал этот дурацкий намек? Пусть Хольт поостережется.
— Не хочу я иметь с ним никакого дела, — сказал Шнайдерайт.
Мюллер кивнул.
— Ну что ж, сразимся, — сказал он. — Белые начинают и выигрывают.
Шнайдерайт пошел с королевской пешки, выдвинул ее на два поля. Мюллер сделал такой же ход. У Шнайдерайта был составлен далеко идущий коварный план наступления: атаковать должен был выдвинутый вперед, ну вот хоть на край поля, ферзевый конь; едва черная королева сойдет с места, конь ворвется противнику в ферзевый фланг и, объявив шах и одновременно угрожая ладье, возьмет ее, посеяв страх и смятение в неприятельских рядах. Мюллер явно не предвидел такого стремительного натиска, потому что не обратил никакого внимания на угрозу, нависшую над его ферзевым флангом, и пошел с королевского коня. Шнайдерайт придвинулся к письменному столу. Нетерпеливо оглядел мозаику клеток. Его никак не устраивало, что пешка его в центре поля стоит теперь незащищенная под ударом черного коня. С какой радости ему даром отдавать Мюллеру пешку? И только ради этого он, недолго думая, выдвинул на одно поле в ее защиту пешку, стоявшую перед королевским слоном, тем самым отдав должное общеизвестному правилу, гласящему: атакуя, не забывай о безопасности собственного тыла.
Мюллер только покачал головой и взял конем защищенную белую королевскую пешку. Шнайдерайт не остался в долгу и снял с доски коня за пешку. Тут он в свою очередь, глядя на Мюллера, укоризненно покачал головой. Мюллер же беспечно шел навстречу его наступательным планам, он просто помогал коню: он пошел королевой! Теперь она величаво и одиноко стояла с правого края доски. «Взять» — было единственной мыслью Шнайдерайта. Но тут он обнаружил открытую диагональ между королевой Мюллера и белым королем! Мюллер, видимо, счел ниже своего достоинства объявить шах. И вдруг Шнайдерайт увидел все, увидел всю эту чертовщину. Увидел надвигающийся разгром. Сыграно всего четыре хода, а конец уже близок.
— Сдавайся, — сказал Мюллер.
— Сдаться? — воскликнул Шнайдерайт и с еще большим ожесточением склонился над доской.
Он никак не мог примириться с проигрышем: в шахматах все получается совсем по-другому, чем задумано. Может, все-таки удастся атаковать ферзевым конем? Правда, чтобы защититься от шаха, ему сейчас оставался один только ход — пешкой. И вот уже потеряна центральная пешка, и Мюллер вновь объявляет шах. Шнайдерайт пытался поправить дело и совершал ошибку за ошибкой, а черная королева меж тем учиняла в его рядах форменное побоище, жаль только, что у Шнайдерайта недоставало юмора это оценить. К королеве присоединился еще и слон.
— Мат! — объявил Мюллер.
— Реванш! — прохрипел Шнайдерайт.
На сей раз Мюллер играл белыми, и ему потребовалось восемь ходов, чтобы сделать Шнайдерайту мат, но игра была проиграна черными уже после четвертого хода.
— Немудрено, — сказал Шнайдерайт, — ты играешь в сто раз лучше меня.
— Я и не таких противников разбивал, — ответил Мюллер, складывая фигуры в ящик.
Но Шнайдерайт раздраженно потребовал:
— Давай опять расставим, и ты объяснишь, в чем моя ошибка.
— Во всем, — ответил Мюллер и захлопнул ящик. — Способен ты выслушать правду? Ладно.
Шнайдерайт молча слушал, но наконец встал и заходил взад и вперед по комнатушке.
— Ты считаешь себя сильным и опасным игроком, а сам понятия не имеешь о шахматах. — Мюллер с незажженным окурком сигары во рту откинулся на спинку стула. — Переставляешь фигуры, как ребенок, который играет в триктрак. Ты не обязан быть хорошим шахматистом, но ведь ты садишься за доску, словно гроссмейстер, бессмысленно двигаешь фигуры и воображаешь при этом, что проводишь сложную и оригинальную комбинацию. А когда по собственному недомыслию попадаешь в беду, то лезешь на рожон и окончательно себя губишь.
Шнайдерайт оборвал свою прогулку.
— Уничтожающая критика, — сказал он. — Что же мне делать?
— Бросить играть в шахматы, — ответил Мюллер. — Играй, если на то пошло, в домино от нечего делать, но не в шахматы. Шахматы — это, брат, мир в миниатюре и к тому же высшая школа диалектики.
— А если я не хочу бросать? — спросил Шнайдерайт.
— Тогда учись! — ответил Мюллер и не спеша спрятал шахматы в портфель. — Существуют руководства, я тебе достану. Но не заучивай ничего, а старайся понять. Почему бы тебе не организовать шахматный кружок в вашей молодежной группе?
Он не спеша повязался серым шарфом. Шнайдерайт снял с вешалки ватник Мюллера, чтобы помочь ему одеться.
— Кто в наше время не хочет быть верхоглядом и халтурщиком, — сказал Мюллер, — должен хоть мало-мальски овладеть теорией.
Шнайдерайт застыл с ватником в руках.
— А ведь я это слышал, — сказал он. — Еще отец говорил: без революционной теории нет революционной практики…
— Ну вот, — сказал Мюллер, и возле глаз у него заиграли морщинки, — наконец-то на тебя снизошел свет разума.
Шнайдерайт опять зашагал по комнате, держа перед собой ватник Мюллера.
— Скажи откровенно: почему ты сел играть со мной в шахматы?
— Я тебя плохо знал, — ответил Мюллер. — Теперь знаю лучше.
— Как шахматиста? — спросил Шнайдерайт. — Или как члена партии?
— Пустой вопрос! — сказал Мюллер. Он снова сел. — Как будто ты не все тот же. Думаешь, что в жизни, в политике ты ведешь себя по-другому, чем за шахматной доской? У тебя нет ни знаний, ни рассудительности, к тому же ты несдержан и рубишь сплеча.
Шнайдерайт помрачнел.
— Ведь что у тебя получилось на том собрании у социал-демократов? — сказал Мюллер.
— Но послушай! — воскликнул Шнайдерайт. — Главное сейчас — единство рабочих! А тут встает какой-то соглашателишко, социал-реформист, он все время гитлеризма отсиживался за печкой, и начинает бубнить: не поддавайтесь левакам, они вас опутывают… — И запальчиво добавил: — Как же тут не стукнуть кулаком!..
— Нет! — сказал Мюллер. — Кулаком тут ничего не сделаешь.
Мюллер выглядел измученным. Ему не хватало воздуха, он расстегнул пиджак и ворот рубашки, сидел сгорбившись, но через силу продолжал говорить!
— Кулак всегда был и будет последним и далеко не лучшим аргументом. А уж в нынешних условиях и среди братьев по классу стучать кулаком по столу — значит расписаться в собственной слабости и недомыслии. Тебе придется с этим согласиться, товарищ Шнайдерайт! — У Мюллера на лбу выступил холодный пот. — Тому болтуну на собрании прекрасно вправили бы мозги сами социал-демократы, и это было бы куда лучше, чем твой крик.
Мюллер замолчал. Удушье прошло. Он достал платок и тщательно обтер лицо и затылок.
— Насчет социал-демократов! Пора бы тебе изменить свое отношение к ним. Разве в камере с тобой не сидели социал-демократы? То-то же!
— Насчет братьев по классу — это ты прав, — ответил Шнайдерайт. — Но ты недоволен и тем, что я не выношу этого Бернгарда! Что доктор Бернгард, что Вернер Хольт — оба буржуи. Скажешь, мне и с врагами по-хорошему спорить? — Он остановился возле письменного стола. — Забыл, сколько зла они причинили! Только с согласия и молчаливого пособничества таких типов, как Вернер Хольт, фашизму удавалось применять террор и держать в повиновении массы. Революционные массы давно вымели бы всю эту гитлеровскую нечисть и выпустили нас из тюрем и лагерей, если б не такие вот Хольты!
Мюллер закрыл глаза. У него опять начался приступ слабости и выступил пот на лбу.
— Я тоже жил надеждой, — еле слышно проговорил он, — надеждой на взрыв народного гнева, который разрушит тюремные стены.
Он замолчал, выпрямился,
— И я не только надеялся, но и боролся, чтобы разжечь пламя, и никогда не прекращал борьбы. — Он опять умолк и в раздумье взглянул на Шнайдерайта. — Ты говоришь, враг, — продолжал он, — имея в виду фашизм, буржуазию. У нас много врагов, и даже в нас самих. Не забывай, мы хотим изменить привычный мир. Но к привычному миру относится и мир привычек в нашем сознания. — И еще медленнее, чем обычно, Мюллер сказал: — Мы, коммунисты, знаем законы истории. И мы всегда должны помнить, что движущей силой истории является противоречие. Забвение этого — смертельный враг, который таится в нас самих.
Несколько секунд он глядел Шнайдерайту в глаза, затем спокойно, уже обычным тоном продолжал:
— Те, кто хотел вызволить нас из неволи, сами сидели за решеткой, а кто не сидел за решеткой, тот и не помышлял нас вызволять; почти все они были одурманены ядом и охмелели от лжи и страха. Да, фашизм кровавым террором подавил массы, но очень многие этого не знали! Потому что не только люди жили при фашизме, но и фашизм жил в людях. Наша задача — разъяснить людям, что такое свобода и кто такие мы. И наш враг, — сказал он и стукнул костяшками пальцев по столу, — не тот, кто пока еще не понял нас и не понял свободы, а тот, кто препятствует нам разъяснять людям себя и свободу, или тот, кто прямо нам противодействует.
