Эльмира Нетесова - Колымское эхо
— А что умел? — встряла Варька.
— Сказать трудно, что не умел. Он был и цинкографом, и печатником. Его рукам и башке цены не было. В кромешной темноте работал как днем. А уж выпить мог за пятерых мужиков один и не шатался. Но и с этим завязал, пересел на наркоту. Тоже несколько лет «на игле сидел». Зато никто ничего не замечал. А тут попух и решил бросить. Все лето мучился. Сам себя ломал. Никто не верил, что выживет. Ведь никто не помог, а и чем поддержишь. Тут уж как судьба, сжалится или бросит,— вздохнул Игорь и, качая головой, привстал на локте:
— Поверишь, три недели не жравши, не пивши, с той лужайки еле встал. Он и на человека не был похож. Шкура обвисла морщиной до самых мудей. На морде одни глаза и уши, а еще зубы. На задних лапах не держится, всего крутит. Кажется, ему на дело сходить было проще. Мы не верили, что устоит. Уж слишком страшен, до безобразия и обморока. А у него ситуевина хуже некуда. Или подыхай, или завязывай с наркотой. Конечно, такое не у каждого получится,— восторгался Игорь.
— Он раз восемь вставал и все падал на мослы. Снова вставал. Хотели ему помочь. Так близко к себе не подпустил. Сел он жопой на пужайку, вокруг оглядывается, себе не верит, что живой. Ну да сколько ни сиди — вставать надо.
— Да и терять такого, небось, жаль,— не выдержал Иванов.
— Кого жаль? Я в него всю обойму всадил бы не оглянувшись. Жалеть такого, все равно, что самому на шило голой жопой сесть. От него уже в следующий момент не знаешь чего ждать. Вот такой был крендель. Так-то посидел, полежал на траве, а ночью домой приволокся. Причем сам, без помощи и поддержки. Хотя дружбанов и корешей полгорода. Любой для себя за честь бы счел: а ну самого Аслана домой привести. Но никому такого подарка не уступил. И с тех пор, вот отморозок, не пьет и не колется. А вот на Колыме часто бывает. Навещает могилы своих. Даже памятник приволок им оттуда, с Кавказа. Сам установил. Порою, целыми днями на той могиле просиживал. Дождь или снег, не уходил ни на минуту. Вот тебе и бывший вор. Каждого прохожего просит помянуть его родителей. Мы близкую родню не зовем, помня обиды. Этот после Колымы приглашает, хотя сам не пьет. И цветы не забывает привозить с собой. Долго они потом стоят, напоминая о человеке. А главное, слово свое он держит. Мне кажется, не случись в его жизни Колымы, другою была бы его доля. Многое она ему подпортила и поморозила. Но сумел выкарабкаться и встать. Другого такого человека я не видел. Особый мужик, таким надо выживать и жить им нужно дольше.
— И что скажешь, теперь всех воров на руках носить надо.
— Эх, Варька! Повидала бы Аслана, поняла бы меня. Эти редко кому встречаются. Хоть и вор в прошлом, а владеть собою умеет. Мне много не дано из того, что он может. И не только в воровстве. Видела бы, как он машину водит, как разбирается в электрике. Другому не дано. Были б живы родители, хороший парень из него получился. Я это к чему лопотал. Сталин тоже был вором. А отними жестокость, может совсем хороший мужик получился, и не проклинали бы за Колыму. Ведь сколько путнего сделал для людей, да только все забыто. А жаль. Память нельзя сеять нигде.
— Ну да, за мать его благодарить должна,— вскипела Варя.
— Она по оговору попала. А вот старост и полицаев правильно наказывал. Никого из них не щадил. И о фронтовиках заботился, о детях. Если бы такой плохой был, чего ж все ревели, когда он умер? В Москву на его похороны вся страна ехала. Последние копейки на эту дорогу отдавали. Думали, конец света наступил, коли Сталина не стало. Даже здесь, на Колыме, на простыни написали: «Да здравствует Сталин!». В землянках углем на стенах писали. А ведь это те, кто отбыли на Колыме немалые сроки, может навсегда здесь остались, но с его именем.
— Дураки! Что еще скажешь,— пожала плечами Варя.
— Они с его именем в бой шли и погибали. Победу одержали. Найдите мне еще одного, чтоб люди головы за него ложили. Не сыщете. А вот за Сталина дорогу проложили, целую трассу. И она до сих пор людям служит, единственной дорогой на Север, в каждый поселок и до сих пор за это спасибо говорят.
— Мне эта дорога, не будь мамкиной могилы, сто лет не понадобилась бы!
— На Севере много людей живет, ты не единственная. Сталин так и остался частью нашей жизни и истории. Все остальные — временщики. Никто добром не помнится. А с ним немца победили, страну из руин и голода подняли.
— Не агитируйте меня за Колыму. Я ею сыта по горло и ничего доброго о ней не скажу. Всю жизнь мне изувечила и не только мне. Хватит нам злить. У вас своя судьба. А у меня в ней все отнято. Мне б не восторгаться, проклинать ее за все. Может, она создана для сильных, или очень подлых людей, короче, для воров. Я уважаю нормальных, с кем не страшно жить рядом и нараспашку открыть душу, не прячась в своем доме под одеялом от стукачей и фискалов.
— Варя, от этих ты и сегодня не денешься никуда. Поменялась выставка, а суть осталась прежней.
— Почему же ты ушел из органов, если так? Почему тебя выгнали? — изумился Иванов неподдельно.
— Слишком высокое место занимал. Послушным был. И теперь не могу согласиться с вашими убеждениями. Вот ты возьми хотя бы Султана. Прекрасный сторож, но зверь он и есть зверь. Волк, одним словом. И случись что, он перед стаей свою голову за твою подставит. Сколько ни корми его, придет время, все равно сбежит к своим. Иного быть не может. Хотя я не говорю, что он плохой. У него свой инстинкт, его не переделать. Так и у других. Каждый живет своим умом.
— Ну, а как же твой Аслан? Почему этот переделался?
— У него дети появились, две дочки. Он не хотел, чтоб стали воровками. Понимал, что их ждет. Он себя мог не жалеть. А детей убережет от своей доли. Он рос сиротой. Колыма родителей отняла. У его дочек и отец, и мать имеются. Эти если и будут знать о Колыме, так только с его рассказов. Их сердца не коснется холод. И эти сюда не приедут. Их сердца не обморожены, судьбы в порядке и в жизни никогда не наступит полярная ночь. Их есть кому уберечь и удержать...
Игорь пошел на кухню, захотелось человеку пить. А тут, как снег на голову, внезапный стук в дверь, мужик присел от неожиданности. Показываться перед кем-то в нижнем белье, конечно, не хотелось, и Бондарев прикрылся занавеской от дверей, перебегать с кухни в комнату было уже поздно. В дом вошла старуха и вместо приветствия спросила:
— А то ли верно брешут, что ты враз двоих мужиков зацепила. Во, боевая! Тут хоть бы половинку урвать и то радость! А ну, показывай обоих! Что за залетные у тебя пригрелись? Каким ветром их надуло? Не то я одна тужу в своей избе. Тут же, сразу двое! Да говорят все ненашенские, столичные!—уперлась взглядом в Иванова.
— Баба, этот много моложе тебя. Ему даже шесть десятков не исполнилось.
— Во глумная! Мужика не этим меряют, иль забыла? Пусть покажет на что гожий, тогда и я скажу, сколько ему лет,— рассмеялась бабка и, заглянув в рот Евменычу, скривилась:
— Мать родная, ни одного своего зуба, все вставные! Даже спит в очках. Это для чего? Ничего родного нет. Вот это мужик. А морда толстая. Видно, жрет много,— оглянулась на Варю и увидела за ее спиной Бондарева.
— А этот шкелет на что по хате голиком ходит. Глянь, грудь как у моего петуха, только без перьев. А снизу все цело? Ну да ладно, теперь разглядим, выходи наружу, выбирать будем!
— Говорю, не ломайся, не то сама достану. Я тут таких видела, тебе и во сне не снилось. Вылазь с занавесок. В гольном виде даже удобнее смотреть, всего ощупаем и осмотрим.
— Нельзя? А почему? Ты при исполнении служебных обязанностей? А кто про это знает? Мы ж служебное не тронем, только твое, родное. Ну, покажись! — выволокла Бондарева из кухни. Тот, сверкнув тощими ягодицами, хотел нырнуть под одеяло. Но бабка зажала его меж колен:
— Не спеши, касатик, не убегай. Я ж голого мужика лет двадцать не видела. Вся душа изнылась. А ну, постой, дай глянуть, може и на человека не похожий! Куда бежишь, козлик мой спугнутый. Я же без фулиганству, только глянуть. Тут от сугроба до сугроба одни волки, мужиков забыли какие есть. Дай наглядеться,— но Бондарев уже влез в постель. И оттуда не без страха следил за бабкой.
