Казимеж Орлось - «Чай по Прусту» (восточно-европейский рассказ)
Казимеж Орлось - «Чай по Прусту» (восточно-европейский рассказ) краткое содержание
Чай по Прусту: восточно-европейский рассказ
Казимеж Орлось
Памяти Яруся
© Перевод С. Равва
При крещении ему дали имя Людвик. Мать хотела модное — Кристиан или Патрик, но дед ребенка, старик Янушевский, настоял на Людвике. Так вроде бы звали его деда, которого он помнил с детства. Уговаривал Крысю, уговаривал, и она в конце концов уступила. Людвика Янушевского, которого все называли Людек, любили жильцы нашего дома и тети — мамкины подружки, и разные дяди, приходившие к его матери в семьдесят восьмую квартиру на четвертом этаже.
Людек был поздним ребенком; отец неизвестен. Может, его произвел на свет один из тех алкашей, что вечно толклись у Крыси? Говорили, отец — из Труймяста[1], куда Крыська к школьной подруге четыре года назад ездила. Во всяком случае, среди здешних ее приятелей отца, скорее всего, не было, хотя дяди и шутили между собой: «твой наверняка, глянь, как похож!», «поцелуй сыночка!», «дай ему соску» и так далее. Пока, маленьким, он ползал у гостей под ногами.
Мать никогда не распространялась о том, как оно было, никого не обвиняла, алиментов не требовала. Старику Янушевскому не сказала ни слова. Только иногда улыбнется: «Маленький принц» — или говорила, например: «Бог мне его дал на счастье» и так далее.
Жизнь у Крыси была нелегкая. Еще в шестнадцать лет она связалась с неким Малишевским, известным на районе алкоголиком. Еле-еле восемь классов окончила, работы никакой, мать с отцом несколько лет назад уехали в Гронково под Сохачевом, откуда Чеслава Янушевская была родом. Отец, по профессии каменщик, при коммунистах работал на стройке и даже стал передовиком. Фотографии Янушевского висели на Досках почета, о нем писали в «Трибуна люду». Пока другой каменщик по фамилии Баран не скинул на ноги стоявшего ниже отца Кристины двадцать кирпичей с носилок. Кончилась работа, кончились фото на Досках почета, статьи. Одну ступню пришлось Янушевскому ампутировать, и в пятьдесят четвертом он ушел на инвалидность. Теперь все больше сидел дома с женой Чеславой. У них одна дочка была на содержании, но прожить на пенсию тяжело. Поэтому, когда родители Чеславы умерли, Янушевские перебрались в деревню. А в городской квартире осталась Крыся, тогда десятилетняя, под присмотром сестры Янушевского, вдовы Медушевской Марии, портнихи.
И так, с начала шестидесятых и по сегодняшний день, Крыся, которую позднее прозвали Алкашкой, жила в нашем доме, постепенно опускаясь все ниже на дно, как говорила пани Коханкевич, соседка с третьего этажа. Они даже с портнихой Медушевской подружились, ходили друг к дружке в гости. Крысю пани Коханкевич помнила с давних лет — маленькая школьница с мешком для сменной обуви, с ранцем из кожзаменителя, тоненькая, с худыми ножками, всегда растрепанная; нечесаные светлые волосы и голубые глаза. Вскоре и мать ее умерла в Гронкове; Крыська еще при жизни матери стала гулять. Как говорится, зарабатывала на улице. Начались пьянки, друзья-алкоголики, всякий сброд, бездельники, бомжи.
Иногда из деревни приезжал отец. Грохоча деревянной ступней, поднимался на четвертый этаж, и сразу же через стены доносилось, как он прогоняет дочкиных гостей.
— Убирайтесь, вашу мать, не то поубиваю! — кричал он. — Здесь что — хлев или квартира?
И так далее, и так далее, пока все эти дружки-алкаши не уходили. Еще на лестнице слышался голос старика, Крыська отвечала, иногда плача, иногда, если была сильно пьяна, сама набрасывалась на отца и грязно ругалась.
И в этой квартире, под присмотром непутевой матери, без отца, среди дядей и тетей вечно пьяных, неожиданно вырос хороший мальчик Людек, любимец соседей из нашего подъезда, да и из других подъездов, со всего двора — людей, которые видели мальца каждый день на лестнице, или в песочнице, или у помойки между домами. Четырех лет от роду, в зеленой шапочке с болтающимися ушами (купленной за два злотых в секонд-хенде), бордовой курточке, немного длинноватой (тоже из секонд-хенда), и с цветным рюкзачком, который он получил на день рождения от пани Коханкевич (на клапане — плюшевый телефон, Людек много раз пытался отцепить трубку, чтобы поднести ее к уху, но не смог), он каждый день спускался с четвертого этажа, держась за стойки перил. Останавливался, о чем-то размышляя, всегда здоровался, охотно отвечал на вопросы. Бойкий такой мальчишечка.
На третий этаж к пани Коханкевич он звонил два раза (так она просила), поднимаясь на цыпочки, и, если шел дождь, засиживался подольше. Добрая соседка, пенсионерка, одинокая, уже пожилая, подкармливала Крыськиного сына. Каждый день Людека ждал завтрак: чашка молока или какао, булочка с маслом и сыром, творожок, иногда рогалик с маком. Кусочек шоколадки, груша. Людек, сидя в кухне на подушках, принесенных из комнаты, за покрытым клеенкой столом, все съедал, а пани Коханкевич смотрела на малыша и подсовывала добавки.
Иногда они долго беседовали. Пани Коханкевич, женщина набожная, рассказывала Людеку о Господе Боге, пыталась учить молитвам, заповедям, показывала, как креститься. «Возлюби ближнего как самого себя», — часто повторяла она. Мальчик, заинтересовавшись, задавал разные вопросы. Например: «Кто это такой — ближний?», «Дядя Сташек тоже ближний?», «На каком этаже живет Господь Бог?», «Он в окно выглядывает?» Когда женщина объясняла ему, что Бог есть Дух, спрашивал, как выглядит Дух: «Он может летать, как воробьи или голуби?»
Закончив есть, он сползал с подушек, благодарил, надевал шапку и быстро уходил из кухни. Пани Коханкевич широко открывала дверь на площадку, чтобы посмотреть, как малыш спускается по лестнице, держась за стойки перил, — медленно, сосредоточенно.
Во дворе — весной, или летом, или в солнечные дни ранней осени — он болтался до вечера. Бродил около песочницы, на бортик которой постоянно мочились собаки, или около помойки, где перекладина, на которой выбивали ковры. Иногда на ней висел, схватившись двумя руками за холодную трубу, долго качался. С детьми играл реже. У него ведь никаких игрушек не было.
Нельзя сказать, чтобы он хорошо себя чувствовал в квартире у матери, например, вечерами. Особенно, когда приходили гости — ее дружки из соседних домов, разные бездельники, живущие на пособие, с утра у магазинов выпрашивающие пару грошей у знакомых и незнакомых прохожих. С дешевым портвейном навещающие мать в любое время, даже ночью. Женщины и мужчины. Тетя Божена, всегда с собакой Мушкой, которая, лежа под столом, рычала, если чей-нибудь ботинок слишком близко придвигался к тетиной туфле. Эта маленькая сучка, серая, с острыми ушами, не отходила от хозяйки ни на шаг. Дядя Мариан по прозвищу Капуста (Людек безуспешно допытывался, почему его так называют). Старше всех, в ботинках без шнурков, часто заходился от кашля. Жених Божены дядя Эдек по прозвищу Сало — лицо у него было жирное. Дядя Сташек по прозвищу Гитлер. Почему его так называли, хотя у него фамилия Врублевский? И об этом Людек спрашивал, и тоже безрезультатно.
Поначалу он только ползал под столом, хватая гостей за штанины. Иногда выглядывал из-под столешницы, на которой стояли бутылки и треснувшая пепельница, полная окурков. Именно тогда дяди говорили: «Ну, обними сыночка!» или «Дай сыночку соску!» Особенно, когда малыш карабкался на колени владельцу штанины. Но чаще он льнул к матери. А Крыся, если он плакал, брала соску в рот, обмакивала в сахарный песок и совала сыночку.
Спать ложились в час-два ночи после ухода гостей. В сизом от сигаретного дыма воздухе висел запах пота, оставленный тетями и дядями. Свет часто забывали гасить. Под столом валялись перевернутые бутылки, Крыськины туфли. На стене — единственная память о родителях, святой образ Ченстоховской Божьей Матери с младенцем. Людек засыпал под образом рядом с Крыськой — навзничь, с крепко сжатыми кулачками.
Проходили месяцы — весны, зимы. В ту осень, в октябре, сыну Алкашки исполнилось четыре года. Через несколько дней с его матерью случилась беда. Поздно вечером, пьяная, возвращаясь из соседнего дома, она зацепилась за металлическое ограждение газона и упала. Целый час звала на помощь, пока случайные прохожие не вызвали «скорую». Людек сидел у пани Коханкевич, откуда мать должна была его забрать. Он заснул, не зная, что Крыську повезли в больницу на Барскую. Там после рентгена поставили диагноз: сложный перелом — трещина коленной чашечки и вдобавок перелом голени, так что гипс наложили на всю ногу, от стопы до паха, и велели явиться через три недели.
— Мне домой? — удивилась Крыська. — Как я, калека, буду с этим жить?
И, наверное, в недобрый час сказала она эти слова, потому что до своей квартиры в ту ночь она так и не добралась. Санитары были пьяные. В двенадцать ночи они привезли Янушевскую к нашему дому, а когда несли на четвертый этаж — где-то между вторым и третьим, — носилки накренились, и Крыська полетела вниз, грохоча негнущейся ногой; гипс растрескался, переломы открылись, и мать Людека пришлось снова везти в больницу. Там сделали рентген и определили посттравматическое осложнение. Крысю оставили в больнице.
