Инна Шульженко - Уроки лета (Письма десятиклассницы)
Инна Шульженко - Уроки лета (Письма десятиклассницы) краткое содержание
Эти письма десятиклассница 588-й московской школы Инна Шульженко писала прошлым летом из Молдавии — из трудового школьного лагеря «Орленок» — своей однокласснице. А по возвращении в Москву получила их назад с восторженным отзывом подруги: «Это ведь настоящая повесть в письмах!»
Инна, участница молодежной литературной студии «Зеленая лампа “Юности”», принесла письма к нам в редакцию — действительно ли это интересно?
Письма показались нам интересными. Мы публикуем их с разрешения автора. Некоторые имена и фамилии, упоминаемые в письмах, по просьбе Инны изменены.
Журнал «Юность» за 1981 г., № 9 1981 ru LT Nemo FB Tools, FictionBook Editor Release 2.6 2012-04-07 1F11D59E-3851-4732-878A-194848CC1967 1.0 Журнал «Юность» за 1981 г., №9Инна Шульженко
Уроки лета
Письма десятиклассницы
Рисунки О. Ерзиковой
«Привет, Катька!
Ты меня уже простила? Балалайка я, как тебе известно… Но мне уже стыдно, ей-богу! Вот, думаю, обещала в первый же день написать любимой подруге и тяну полнедели.
Кэт, чтобы искупить грехи свои тяжкие, буду писать обстоятельно. Ладно?
Доехали мы неплохо, правда, спать не спали, мальчишки набились к нам в купе и до утра “страшные истории” рассказывали. Чувствуешь? Я попсиховала чуть-чуть, но Мухтарова меня быстро в чувства вернула, говорит: “Милая Инночка, тебе с любимым классом месяц жить, привыкай”. Вот я и привыкаю…
Кэт, ты бы меня сейчас не узнала! Мы только приехали — я всех девиц диетами заразила, благо зелени кругом завались и больше! Что ты хочешь — Молдавия! Было два дня отсыпных, и перед выходом на поле ели только алычу, вишню (под окном два дерева!) и землянику. А потом первый выход на поле. Да! Забыла сказать. Кэт, ты ничего не потеряла, не поехав с нами! Мы ни на каких вишнях-черешнях не работаем, все это была трепотня несусветная — мы пропалываем ку-ку-ру-зу! Знаешь, впечатление, будто не кукурузное это поле, а “сурепковое”. Кукурузку и не видно, зато желтизна сорняковая от края до края, от поля до неба. А кукурузишка тянет вверх холодные, темно-зеленые листья, и никак… И в образе спасителей — мы. Тяжко. Норма — две гряды по восемьсот метров. Первый день в купальниках все вышли (больные!), итог — сгорели. Спина не разгибалась от работы (это тебе не пеленки строчить в УПК). Четыре часа вниз головой…
Кэт, я тебя не утомила еще? Помнишь, мы с тобой в день моего отъезда говорили, почему все же решила поехать. Помнишь? Тогда я не могла объяснить, сейчас попробую. Тогда хотелось одного — вырваться из Москвы, на травке попастись, сбежать из-под домашней опеки, боялась, что и последнее школьное лето я опять проболтаюсь у двух бабушек в Крыму. Надоело! Захотелось “понюхать жизнь”. Вот и все. Только чувствую, что, кроме мозолей, более “жизненного” ничего не предвидится. На каждые наши пять голов по пе-да-го-гу. Печально, да?
Кэт, написала уже все мыслимое и немыслимое. Закругляюсь. Да, я тут цветы каждый вечер собираю, единственное удовольствие, скажем прямо. Но цветы замечательные, хотя знаю, что ты полевые не любишь.
Все, Кэт, пиши! Целую. Жду ответа, не томи. Адрес на конверте.
Твоя комсомолка-трудовица,
но — увы! — не передовица.
И. Шульженко
P. S. О, ужас! Катька, ты даже не сознаешь своего счастья — отдыхаешь от Занозы. Боюсь, наша классная дама принудит меня своей принципиальностью к побегу…»
«Здравствуй скорей, Катюшка!
Ну, милая, такой скорости я от тебя не ожидала! Да, я обиделась. Что это такое — приписочка? “Встречаюсь с парнем. Девятнадцать лет”. Имей совесть, интриганка! Объяснись, будь любезна. А письмецо твое пахнет всеми прелестями жизни “города-курорта”. Завидую! У меня тоже все прекрасно, насколько может быть прекрасно в обществе Занозы. Да, слушай, я эту неделю на танцы не ходила (не удивляйся!). Воспитывала волю — вот! Вечером залезу под одеяло, возьму “Петра Первого” (в жизни мне его здесь не прочесть!) и думаю, думаю. О многом. О нас с тобой, Катюша. О моей палате. Кстати, называется она Кошмарики. А еще у нас в отряде есть палаты Тихий омут, Тяп-ляп и Трюльничек — в переводе три рубля. Это у наших пижонов новая мания: обратишься к какому-нибудь: “Петя, принеси ведро”, — и он в ответ: “Об-зз-зательно. Трюльничек”. Мол, еще чего, три рэ гони. А?
Слушай, Кэт, знаю не поймешь. Но возьмусь объяснить. Я люблю Кошмариков. Люблю девчонок из своей палаты. Не всех. Вернее, не всех так, как Людку Мухтарову. Не знаю, как я могла пропустить ее. Кэт, прости, но если одну миллионную долю ее доброты разделить между мной и тобой, всю жизнь нас будут считать добрыми. Знаешь, если порадуется Людка вместе с тобой, на душе становится в три раза лучше (а я ведь никогда не была сентиментальной, Кэт!); если обругает, то тоже от души — значит, есть за что ругать. И еще: она умеет прощать людям. Раньше я часто тешила себя мыслью о собственной доброте, об умении прощать, а на самом деле в сердце, в самом его углу, копошится злая память, и, даже пожимая руку своему обидчику, я до конца не прощаю его. А вот Людка… Кэт, не пугайся, надеюсь, такие вечера меланхолии и философии больше не повторятся…
Словом (не ревнуй только!..), люблю я девчонок из своей палаты. Простые. Веселые. Понятные. Даже Шестопалиху люблю. Когда она с парнями не кадрится. Слушай, Людка меня спать гонит, завтра продолжу…
Продолжение!
…Вышел тут у нас, у Кошмариков, ночной разговор. Слово за слово, хоть и не люблю душещипательных бесед, поговорили обо всем: о нас самих, о дружбе, о ребятах, о любви. Кэт, девчонки смешные. Не верили, что я до сих пор нецелованная. Не верили, не верили, а потом… жалеть стали. Представляешь?! ОНИ! МЕНЯ! ЖА-ЛЕТЬ! Потрясающе. Никому про все эти любви-перелюбви “до гроба” не верила, а как Людка заговорила — сама себя я… пожалела. Она просто так, о себе, говорила. А по мне — будто ворожила, все про Инну знает. Говорит: “Я до встречи с Сашей будто ждала чего-то, и жизнь была, как промокашка мокрая. А потом он. И все стало по-другому. Трудно объяснить словами. Но это удивительно прекрасно…” Я спрашиваю: “Промокашка-то высохла?” А она, серьезно так: “Не надо, Инна, шутить над этим”. Смешно. И горько… Она говорила, а я будто видела зимние дурацкие эти вечера, когда уже балдеешь от уроков. И сыплет снег. Ждешь чего-то, ну, звонка, что ли: хочется слышать рядом чей-то смех, идти за руку, подставлять лицо снежинкам, делать смешные глупости, говорить правду и только правду — как на суде. И ждешь-ждешь… А кого — сама не знаешь. Ищешь Его, среди знакомых, одноклассников, в “синем троллейбусе” — всюду! И не находишь. И становится тоскливо-тоскливо… Кажется, что снег никогда не перестанет сыпать…
Говорили в ту ночь мы об очень многом, а вот пересказать (написать тем более) трудно. Посмеяться хочешь? Я до рассвета заснуть не смогла.
Да, Кэт, это ужас! Каждое утро под моим окном выгуливают индюки и мерзко орут! Наши дрыхнут, как убитые, а я с этими сопляками беседую… Зато мне не надо занимать очередь в умывальник! Чувствуешь, какой я карьеристкой сделалась? Да, нас вчера на шелковичных червей послали, из коконов их вынимать. Думала — помру. Ничего, дышу еще. У нас в палате их трое живет в коробке из-под печенья: Гоша, Миша и Маша. Кто из них кто — мы не знаем, но они смешные. Кэт, у них морды человечьи! И будто обиженные…
Ладно, щажу тебя — кончаю. Пиши. Привет девятнадцатилетним гостям города-курорта. Жду письма.
P. S. Познакомилась с неким Мишей Степановым. Себя зовет Майклом, на худой конец Мишелем. Его зовут Чайником. Это за песню пошленькую. Когда сюда ехали, прошелся с ней по всем вагонам нашего поезда: “Его по морде били чайником, чайником…” Считает себя хиппарем, хотя гриву чешет двадцать раз на дню…»
«Ну, подруга… Убила наповал!
Я когда услышала: “Шульженко, посылка”, — думала, путают. Ан нет: от Екатерины Березовой, ни много ни мало — посылка на 10 кило! Уря-а-а! Представляю, как я в письмах своих ныла и наклянчивалась на угощение.
Кэт, ты превзошла себя! Спасибо. Позвали к нам ребят и как-то незаметно все враз и съели. Но не вздумай еще присылать, а то никаких сочинских базаров на наших охламонов не хватит.
Ты спрашиваешь, как мы с ним познакомились и кто такой Степанов? Оценила: Майкл — и вдруг Степанов! Трудно сказать, кто он. Я еще сама не поняла. Пижон. Играет на публику. Ребята из его школы его любят, из других — нет. Девицы кривятся, но танцуют с ним весьма охотно. Длинный, патлатый, единственно, что сбивает с толку — глаза, грустные, как у твоего сенбернара. А познакомились мы тоже по-пижонски — под “Машину времени”. Как-то слушала в корпусе “Машину…”. Он проходил мимо. Услышал — сделал стойку. Говорит: “Подружка, не можешь слова „Кафе Лира“ переписать…” Хотела я ему сказать, что “Кафе…” не “Чайник” и что я ему не подружка (да!). Сжалилась. Буркнула: “Напишу”. Надеялась — сгинет. Не очень-то он спешил: “Чайник. Майкл. Мишель. Миша. Выбирай”. И сунул мне руку-лопату.
