Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
Шарф осмотрелся. В тени капитанской будки, освещенной изнутри, курила попутчица по вагону. Он мягко шагнул к ней:
— Пардон, мадам, вы изволите куда ехать?
У нее отчужденные глаза и сухой голос:
— Вы «мосье» или «сэр-р-р»? — она дала понять, что владеет французским и английским языками.
Французский язык Шарф изучал во Франции, а русский в России. То было особое «изучение». Началось оно в восемнадцатом. Взрыв потряс здание немецкого посольства. Курт вбежал в кабинет Мирбаха, но поздно — посол убит. Так левый эсер Блюмкин преподал слово «бомба». Вскоре правая эсерка Каплан заставила склонять слово «пуля». Заговоры, покушения, поджоги, мятежи очень быстро обогатили не только словарный запас, но и помогли дипломату позже на берегах Сены в среде русских эмигрантов даже по внешности оратора угадывать его принадлежность к партии.
Но особа в заграничном плаще озадачила его.
— Я есть профессор из Берлина. — Он проверил свою догадку. — Фрау, почему автопробег с опозданием начинается?
— Увы, господин профессор, у нас многое начинается с опозданием, — ответила она по-немецки и удалилась на корму, где золотые искры, вылетая из трубы, тщетно пытались поджечь унылый речной флаг.
Ее недовольство дает понять, что лично она давно бы распахнула двери иностранным коммерсантам. Троцкий как будто против нэпа — следовательно, она не троцкистка. Кто же? Безусловно, не рядовая: знает языки, независимая осанка, властные жесты. Едет вооруженная — надо полагать, по важному заданию. В день прибытия немецкого парохода в Ленинград на юге России убили военачальника Котовского. Не чекистка ли?
Ужинал он в первом классе. Длинный, почти во всю носовую часть судна, стол белел скатертью. Профессор заказал стакан простокваши с венской булочкой. Попутчица не появилась. Не прячется ли?
Курт открыл свою каюту. Круглый иллюминатор задернут. За стеной в утробе судна ритмично ухает маховик. Чуть слышно звякал стакан, опрокинутый на горлышко графина…
Рано утром светлый пароход «Форель» протяжным гудком известил новгородцев о себе. Шарф поднялся на палубу взглянуть на древний город. Над широкой рекой таял туман, из него выступали зубчатые стены старинного замка, а соборное золото искрилось в лучах раннего солнца. Вспомнился родной город на Эльбе: старый рынок, узкие кривые улочки, мрачный собор и цитадель с тринадцатью фортами. Магдебург и Новгород — ровесники, но как не схожи: здесь средневековые храмы белые, жизнерадостные…
— Эй, Ванятка! — крикнул шустрый матрос, бросая чалку.
Судно загарпунили, точно кита. «Форель», дрожа всем корпусом, энергично тормознула винтом и стихла. Перекинули трап. Тронулись пассажиры с вещами. Рядом знакомая попутчица:
— Соловьевская гостиница, — шепнула она профессору и скрылась в толпе.
Этот адрес он указал старому извозчику с желтыми глазами. Тот услужливо кивнул бородкой и замахнулся, кнутом:
— Но, но, Кикимора!
Торговая сторона сразу потрафила гегельянцу антитезами: пристань благоухала цветами, а из-за дороги тянет затхлой рыбой, хотя длинные лотки прогнулись под свежими щуками, сомами и лещами; в Путевом дворце играет духовой оркестр, а рядом на бульваре пьяный поозер выкрикивал частушки.
Вдоль берега пиками торчали мачты лодок.
— Это соймы, — охотно пояснил дед с кнутом. — У них киль подъемный, вишь, и бока пузатые, устойчивые. В других местностях таких нету…
Езда на извозчике пробудила приятные мысли. Курт знал Россию царскую, военного коммунизма, и вот — нэповская. Все вернулось к прежнему, дореволюционному: автомобилей нет — те же телеги; те же мучные лабазы, лавки частников и старые вывески — «Пивная „Вена“», «Трактир „Львов“». Нет лишь городовых. А символ романовской Руси — это, безусловно, дряхлая коляска, убогая кобыленка и сам старик с жиденькой бородкой. Большевики утверждают: новая жизнь и человека делает новым. Глядя на сутулую спину извозчика, Курт не сомневался, что дед живет бедно, зарабатывает гроши, недоволен новой властью и за лишнюю копейку продаст душу…
— Почтенный, вы не можете на жизнь хорошо заработать?
Старик оглянулся. Его янтарные глазки ощупали кожаный баульчик, широкополую шляпу мягкого фетра и выбрали красивый лоб ученого господина:
— Где там, сударь, — он развернулся боком. — Какой тут заработок? Один вокзал да пристань, да и то лишь летом: отвезешь, привезешь и дымишь ночку. А ловчить не умею…
— Пардон! Как это понять — «ловчить»?
— Вот, к примеру, от пристани свернул на Буяновскую, прямо к гостинице, а мог бы круг дать и цену набавить, благо пассажир не здешний. Так совестно…
«Миг расплаты покажет», — не поверил Курт.
— Вы свой дом имеете?
— Дом? — ухмыльнулся дед. — В слободке избенка да огородик. Я, вишь, извозом промышляю, а старуха моя — весенним хреном.
— Вы жизнью довольны?
— Всяко бывает, мил человек. — Он скрутил цигарку. — Вот давечь старая гривну нашла. У нас, где ни копнешь, все чего-нибудь найдешь. Порешили серебрянку отдать музею. А я не доехал до Кремля, повстречал собирателя старины. Эх, тля, за деньгой погнался…
Его мучает совесть, а сам молится на рубль, — ничего нового. Но, безусловно, универсальный источник. Предстояли поездки по окрестностям — и вместо тридцати копеек Шарф протянул рубль.
Старик похрустел бумажкой и вернул пассажиру:
— Много, сударь. Я тут, старый лис, прибеднился. А взаправду, живу в достатке. Да и сынок помогает. Он в Москве, с положением. Прощеньица просим…
Профессор почувствовал, как у него на щеке забился нерв: так всегда бывает, когда он всерьез ошибается.
Сдав администратору гостиницы паспорт, Шарф прошел в номер, бедненько обставленный, и первым делом вынул из баульчика портрет своего любимого учителя. Вспомнился Гейдельбергский университет. За кафедрой знаменитый историк философии Куно Фишер. Его лекции о жизни и взглядах Декарта, Спинозы, Лейбница, Канта, Шеллинга и особенно Гегеля всегда околдовывали слушателей.
Куно Фишер — король мысли. У него в приемной французы, англичане, испанцы, японцы, русские. У него под окном на улице всегда тихо. Извозчики, прохожие шепчут: «Он думает». Даже Гегель не пользовался при жизни такой популярностью, как его библиограф и толкователь. О, это было последнее из светил в созвездии немецкой классической философии!
Жадно слушая учителя, Курт мечтал о философской карьере. У него в приемной тоже будут поклонники из всех стран. И перед домом, на горбатом мостике, остановится почтенный фатер и шепнет детям: «Тихо! Он думает». Из всех студентов Куно Фишер только его пригласил к себе домой, подарил свой трактат «Об остротах» с автографом и благословил ученика на прославление Гегеля. Однако отец, видный дипломат, перетянул сына в министерство иностранных дел, где Курт упорно продолжал изучать «Науку логики». И только глава семьи умер, как сын мигом уволился. Курт обложился книгами, прогуливался только с Цезарем, черной овчаркой. А все хлопоты по дому взяла на себя мать, безумно любившая сына.
Он вынул из баульчика карманный «Календарь на 1925 год» с чистыми листами для ежедневных записей. Сюда же вносил план работы на день и вел строжайший учет времени. Его безмерная любовь к логике Гегеля привита Куно Фишером, а регламентированное поведение он позаимствовал у Канта: жил холостяком, один раз в день плотно обедал, на завтрак лишь чашка кофе, а ужин — стакан простокваши. И ел в определенное время. Людей беспорядочных, флюктуирующих Курт презирал и был уверен, что его железный режим, подробное расписание и беспощадный самоконтроль — бесспорные приметы великой личности.
Его система конфигурации включала образ будущего реформатора философии и дополнительные характеристики — знание математики, экономики, истории, археологии, эстетики и Востока. Он, всесторонне развитый ученый, добивался главного — алгеброй усилить диалектику. Об этом мечтал и Гегель: искал числовые закономерности вселенной, но потерпел фиаско. Эту грандиозную задачу века выполнит лишь тот, кто подчинит себе ВРЕМЯ, кто в текущей минуте улавливает секрет грядущего успеха.
Вот и сейчас в записной книжечке возле графы «9 августа, воскресенье», он отметил цветным карандашом: «Прибыл в Новгород в 7.30. На извозчике — 10 м. Завтрак — 5 м. Подготовка к прогулке — 15 м. Посетить замок. Поклониться святыне — Магдебургским вратам. Обед в 14 ч. Отдых — чтение газет — 30 м. Встреча с местными философами. Ужин в 20 ч. Дневник. Письма. Постель».
Из баульчика он извлек фотоаппарат. Класс-камера, с короткими мехами и подвижным объективом, выпущенная еще фирмой Герц-Аншлюц, заметно поизносилась. Но хозяин привязывался к вещам и не спешил расставаться с ними.
Ему показалось, что за дверью кто-то подглядывает в замочную скважину. Он рванулся в коридор и упрекнул себя за излишнюю мнительность.
