Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
— Как Вейца!? — встрепенулся историк, поднимаясь с табурета. — Ведь Рысь бездетный!
— Вейц имел любовницу. Недавно скончалась в Боровичах. А дочь закончила Ленинградский университет, переписывается с отцом. Ее данные: блондинка, двадцать два года, владеет иностранными языками. В данное время по месту жительства не обнаружена.
«Берегиня», — обострил внимание Калугин.
— Из письма видно, что она в курсе автопробега, — пояснил чекист, показывая почерк Вейцевой дочери. — Она может выйти на профессора из Берлина. А ты с ним, доктором философии, найди общий язык…
Против своего желания, историк не бросил тени на «Вечернего соловья» и заговорил об открытии сезона охоты. Иван сонными глазами показал на белую перегородку…
— Я привязан… Возьми Глеба…
Ученик, разумеется, обрадуется, с ним все ясно; а вот дума о ней не отпускает. Разве это не реально: дочь Вейца, гастролируя в Новгороде, поджидает друга отца. Здесь легче урвать золото и переслать родителю. И риск меньший: на берегах Невы или Москвы чекисты опытнее, чем тут. И профессия эстрадная вне подозрения: вся на виду и вне политики. А главное, все это вполне согласуется с ее темным прошлым. Художественный свист, обворожительная улыбка, обаяние — все помогает ей водить за нос доверчивых людей. А физическая сила, ловкость, натренированность?
Однако почему он избегает говорить о ней с Иваном? Не вмешалась ли интуиция председателя трибунала? А может быть, я неравнодушен к ней?
Давно потухло радужное свечение, но память сохранит за семью печатями тьму оттенков — радуга подобна тайне. Кто на самом деле Берегиня?
Сборы на охоту отвлекли его от навязчивой загадки. Мать напекла морковных и мясных пирожков. Глеб перекрасил челн в зеленый цвет. Собаки и Гашка, подсадная утка, учуяли близость простора, озерной ветерок и запах осоки: они разноголосо восторгались, суетясь на дворике. А субботним утром, в день отъезда, настойчивый телефонный звонок и воркуновский бас: «Охоту отменить. Жди у Белой башни». У башни Калугин взошел на земляную насыпь, окинул взглядом панораму Волхова и невольно забыл Ивана и Берегиню: краеведа захватило речное зрелище.
Надо быть коренным новгородцем, надо жить рядом со множеством утиных урочищ и с малых лет любить Ильмень, чтобы сердцем почувствовать происходящее на волховских берегах.
Шутка ли! Каждый третий горожанин — охотник. И жеребьевка без обиды: листок с номером укажет место стоянки, где водоплавающей дичи — что комариного отродья. Охоту всегда открывают в воскресенье, но сборы начинаются задолго: шпаклюют, красят долбушки, обшитые бортовыми досками; заряжают медные гильзы, пристреливают ружья, обновляют чучела. И наконец суббота — день отъезда. Охотники с утра идут в баню, а жены пекут пирожки, сканцы, хотя главная снедь добывается самим стрелком — утятина, окуни, ежевика, грибы.
Но самый волнующий момент — проводы. Челн наполовину в воде. Укладывая вещи в строгом порядке, хозяин, в кожаных высоких сапогах, командует домочадцами. А те охотно подают ему кто весло, кто топорик, кто палатку. Только двустволка, патронташ и сундучок с боеприпасами доверены старшему сыну. Он хоть и без сапог, но едет с отцом. Брату завидует малыш в длинной рубахе. Он не отдает черпак, канючит: просится с батей. Мать утешает любимца, а у самой блестят слезы: когда-то муж брал ее, молодуху, с собой. У ног хозяйки дрожит плетеная корзинка: подсадная утка выглянула в глазок и зазывающим кряканьем всполошила товарок по всему побережью.
Северик — попутный ветер. Беленькие паруса чайками улетали на вольный плёс. А там златоглавый Юрьев провожает охотников малиновым звоном. Благовест, воскрешая Русь, сладко тревожит души потомков легендарных ушкуйников.
Смотрит Калугин на все это с древнего вала, а в глазах новгородца немая тоска: уж больно он любит ильменский простор.
Но вот показался Воркун. Что-то скажет? По всему видно, что ему не до шуток. Он даже милую Руссу не вспомнил:
— Немцы уже в Питере. Курт Шарф купил билет, завтра будет здесь. К нему, как пить дать, подойдет дочь Вейца…
— Она уже здесь? — насторожился Николай Николаевич.
— Черт ее знает! Тут столько разной швали: и блондинки, и образованные, и владеющие языками. Дочь Вейца клюнет только на «приманку» — профессора из Берлина.
— Не одна дочь! Тот же Алхимик может продать интуристу панагию в бриллиантах или золотой сион.
— Думаешь, он очистил в стене тайник владыки?
— Или ризницу. Их тут много. Весной судили за хищение драгоценностей семерых монахов Макарьевского монастыря. Скорее всего, Алхимик из этой братии, — историк кивнул в сторону Ильменя. — Вызови-ка, батенька, из Руссы Алешу Смыслова. Здесь никто не знает его в лицо. Не так ли?
— Разумно! — одобрил чекист и, дымя папиросой, быстро повернул назад. Он по-прежнему был привязан к ленинградскому телефону: Алхимик на свободе. Да и жена явно перенашивает… Тревог хватает, а тут еще Шарф: то ли охотник за музейными ценностями, то ли связной Вейца, то ли с особым поручением правительства?
Часть вторая
Портовый воздух эхом повторил мощный гудок. Двухпалубный «Дойчланд» приплыл в Ленинград с обычной для немцев точностью. Другие участники автопробега опаздывали. От радости профессор готов петь на Невском. Ученый не увлекался машинами и меньше всего думал о дочке Форда, хотя директор фирмы «Мерседес» вовсю нахваливал миллионершу, участницу пробега.
Курт Шарф — гегельянец, а хобби его — Восток. Он работал над книгой «Немцы на Волхове». Есть смысл заполнить паузу — собрать дополнительный материал. Немного рискованно: оторваться от своих, одному бродить по чужому городу, да еще в светлом английском костюме и темных очках, но с ним испытанный талисман.
В студенческие каникулы Курт спешил на вокзал и забыл дома дорожный баульчик. Вернулся за ним и, к счастью, опоздал на поезд, а тот потерпел крушение. Было время, когда Москва страдала не только от голода, но и от бандитов. Однажды Шарфа, сотрудника немецкого посольства, схватили налетчики и вскрыли баульчик-несессер. Увидев флакончики, ножницы, пилки, вату, они приняли его за доктора. «Врач» промыл грабителю одеколоном рану и остался даже при золотых часах. Как не поверить в талисман!
Посетив Эрмитаж, кирку святого Петра и богатый нэповский базар, доктор философии купил билет на вечерний маловишерский поезд. В купе вагона думал о своей секретной миссии. После смерти отца, видного консула, Курт покинул дипломатический корпус. Однако министр иностранных дел Германии Густав Штреземан не забыл его.
И когда Шарф собрался в Россию, министр пригласил бывшего сотрудника к себе на дачу и один на один сказал ему: «Те, кто Версаль приглушили планом Дауэса, снова толкают нас на Восток. А мы ждем русских концессий, товаров, сырья. Прощупайте почву. Там без Ленина не все ясно». Курт Шарф и раньше изучал экономику и политику Страны Советов: встречался с Красиным, Чичериным; слушал Луначарского и не узрел никакого духовного кризиса в новой России. Но эмигрант Вейц, старый друг Шарфа, заверил, что большевики крушат древние храмы, что на родине Пушкина сейчас процветают лишь частные магазины, рестораны и клубы с рулетками. Неужели личная собственность заглушила все интеллектуальные интересы русских? Не терпелось проверить разноречивые оценки нэповской России. Тельмановцы превозносят успехи Октября.
В день отъезда Шарфа опечаленный Вейц признался, что у него есть дочь от русской любовницы, и просил передать ей письмо. И дал пароль: «У вас имеются почтовые марки для обмена?»
Думая о встрече с белокурой славянкой, которая подойдет к нему в любом пункте трассы пробега, Шарф обратил внимание на вагонную попутчицу в заграничном плаще. Еще на ленинградском перроне незнакомка по-мужски прыгнула на подножку отходящего поезда, быстро нашла свое место и села в затемненный угол купе. Она — высокая, узкоплечая, с роем рыжих кудрей на голове; лицо открытое, безбровое, бледное, с темными глубокими глазницами. В костюме тоже «антиконтуры»: поношенные, со шнуровкой ботинки, старомодная юбка в оборках и новый плащ с лакированными пуговицами. Она быстро закурила: в один карман сунула папиросную коробку, а в другой никелированную зажигалку, которая звякнула о какой-то металлический предмет.
«Браунинг», — отозвалось в сознании путешественника, и он весь предался наблюдению. Решительная походка, волевые жесты и собранность чекистки, но глаза наркоманки-эсерки, жаждущей выстрелить в дочь Форда ради международного скандала. Весь путь до реки Волхов она упорно молчала и много курила.
На верхней палубе «Форели», после прокуренного купе, свежий воздух интуристу показался сладким. Пароходные огни прыгали по волнам. Встречный буксир тянул длинный плот с горящими кострами. Берегов не видно. Ночь удивительно теплая. Суда обменялись гудками.
