Иван Уханов - Свет памяти
— Настенька десятилетку закончила, — осторожно пробую осадить дядю Матвея, — по телевизору своих сверстниц на стройках, в цехах, у приборов, у станков видит. Ну, а у нас тут...
— А у нас на ферме, — подхватила Варя, — главная техника: вилы да лопата.
— Ну не скажи, сестренка, — Сергей вертит головой. — Автопоение есть, навозоудаление — пожалуйста! Сейчас сама знаешь, мехдойку внедряем. Конечно, механизация половинчатая, но идем к комплексной.
— Долго идем. Я еще в седьмом классе училась, а ты к нам в школу приходил и заливал: коровник скоро станет молочным цехом, доярки — операторами. Сплошная механизация, кнопочный труд!
Дядя Матвей как-то виновато улыбается.
— Ишь ты: «кнопочный труд». К чему угощать молодежь посулами? Она ведь подрастет, придет на ферму и спросит, а где кнопки? Не найдет и скажет: «Обманули!» Нет, Серега, к легкости молодых не приучай, златые горы не сули. Пусть жизнь сами учатся прихорашивать... И так избаловали вас. Только и разговору ныне: молодежь, молодые кадры! Но ведь колхоз не только вами крепится.
Голос дяди Матвея становится грустным.
— Ко мне старики заглядывают как к депутату, заявления пишут. Тому — это, тому — се. Скажешь председателю об этих заботах, он не отвернется, но слабо слухает. Потерпят старики. Тут главное — молодую силу удержать!.. Дед Волошин вчера приходил. Слабенький стал Кузьма Антоныч. Прижался в уголке коридора конторы, вид виноватый, робкий: извините-де, отвлекаю вас, занятых людей, мешаю. Глянул я на него — стыд сжег. Да на таких, как Кузьма Антоныч, в войну весь колхоз стоял. Он тебе и кузнец, и конюх, и пахарь... Ему до земли нам кланяться...
Я смотрю на дядю Матвея, на маму и вспоминаю слышанные где-то слова о том, что когда-нибудь в мире подсчитают, как велики затраты человечества на продление рода своего. Но много ли мы тратимся на благодарность тем, кто уже отработал, отслужил свое?..
Прежде чем пригубить стаканчик, тетя Ксеня успевает сладко подморгнуть мне и сказать:
— За зятька.
— А это еще поглядим. — Дядя Матвей многозначительным взглядом ощупывает меня. — Тебе ведь Наташеньку-то нашу доверить боязно, Николай. Сам умыкался в город и ее утянешь.
— Зря волнуетесь, дядя Матвей, — успокаиваю я его. — Жениться пока я не думаю.
— Да ты женись, женись! Кто ж против! — заторопился дядя Матвей. — Я о другом... Растишь, учишь вас. А чуть подросли — шнурь в город. А теперь и подрастать, поглядишь, некому. Бабы совсем рожать перестают. Чем им больше и дольше декретные плотют, тем дальше сторонятся своего главного женского дела... Э-эх.
— О старости своей не думают, — тетя Ксеня поддерживает мужа. — Раньше о детях говорили: наследники, кормилицы растут.
— А теперь у стариков пенсия. Их кормилец теперь — общество, — напоминает Сергей.
— Ишь, какие смышленые стали! На все ответы знают, — дядя Матвей настороженно глядит на Сергея. — И вы решили, значит, без детей обойтись?
— Есть у нас один. Хватит. — Сергей озорно подтолкнул плечом жену. Лена стесненно опускает густо накрашенные ресницы и говорит негромко:
— Самим бы пожить...
— Во! Слыхала, Марусь? — Дядя Матвей, словно жалуясь, поворачивается к маме, а потом опять с изумлением оглядывает нас. — Ой-ой-ой, как поумнели! А мы-то, Марусь, были люди темные, не знали, в чем грех, а в чем спасение. Знай рожали да растили, по недомыслию своему, выходит... Теперь, гляди-кось, невозможно как все поумнели... Только я вот что скажу... Я как депутат вам такие цифры назову, а после соображайте... Сто три двора в Ключевке. Так? Десять лет назад на каждый двор приходилось по пять человек, а нынче лишь по два с половиной. Ну!.. «Пожить хотим!» Мы поживем, а там хоть конец света.
— Учтем, дядя Матвей, исправимся. Какие наши года! — Сергей шутливо-ласково обнимает жену. — А пока и с одним не скучно...
— Нынче с этим не шибко торопятся... — Мама спешит на помощь дяде Матвею. — Заведут одного и уж заойкают, завздыхают: умаялись-де, захлопотались с ним; Танцуют возле него, балуют. Себялюбом растет. А у меня, бывало...
— Да что у тебя бывало, мам! Что хорошего повидала ты на своем веку? — возмущенно говорит Лена. — Просвета никакого не знала. Работала без продыха — и все! Работа да дети. Кроме райцентра да Ключевки, нигде не была.
— Стоп ты, сорока! — дядя Матвей ударяет ладонью по столу. — Кто тебе такое сказал? Сама так думаешь?.. Ты сперва, Елена Батьковна, поживи с материно-то, с Марусино, народи да выходи шестерых. Может, в голове у тебя другие мысли тогда найдутся. А пока нет в ней ничего. Пустая.
— Ну это чересчур, — с обидой говорит Сергей.
Дядя Матвей встает и, прихрамывая, начинает ходить вокруг стола. Сыплет колючие слова. Он силен своей правдой солдата и землепашца, за которую дрался, работал, изнашивал себя безоглядно.
— Айда покурим на ветерок, — хриповатым голосом зовет он меня. — Сколь вам ни говори, что горохом об стену.
Мы стоим на крыльце в мягкой тишине вечера и неловко, как-то натянуто молчим. Дядя Матвей похож на старого, уставшего воина, который, не видя хорошей подмоги, крепче сжимает в руках оружие. Дорог он мне такой — упорный, непреклонный, прямодушный. Таким его вырастили тревоги и радости за землю, за родимую Ключевку, за все то, что извечно здесь жило и боролось, что подготовило мое рождение как продолжение всего нынешнего...
Я люблю его старой, мальчишеской, и новой, взрослой, теперешней любовью. И, может, оттого вдруг поднимается во мне вина перед ним, перед деревней. Мне тяжело от мысли, что Ключевка, став без меня сильной и красивой, не простит мне долгой отлучки, отвергнет, как чужого.
А вдруг наоборот? Вдруг не сможет перемочь передряги, ослабнет без меня, оскудеет и как соседняя Неглинка, оказавшись в районе ненужной и обременительной, мало-помалу сотрется с лица земли.
Жадно втягиваю дым, глуша смутную тревогу в груди. Отчего тягостно мне, отчего краснею под родными взглядами, хотя и не виноват вроде бы и ничего никому не должен?..
