Михаил Аношкин - Сугомак не сердится
Маша пробирала нас за беспорядок в комнате, ребята отшучивались, а я не сводил с нее глаз и молчал.
— А вечер какой чудный! — говорила она мне. — Морозный, снег под ногами похрустывает. Пойдем, а?
У нее все вечера были чудесными. Беснуется на широких улицах города ветер, сыплет в лицо снежной колючей пылью, скрипят заиндевелые колеса трамвая, прохожие попрятали носы в воротник, — Маша радуется морозу и тащит меня на прогулку. Если же мороз смягчался, дул теплый южный ветерок, Маша говорила, что уже веет весной, и воробьи вон к весне расчирикались, и мальчишки повылазили в скверы — тоже к весне.
Весну Маша ждала с такой веселой нетерпеливостью, что даже я стал сердиться на весну за то, что она не спешит.
А когда настала весна и зашумел ручьями апрель, с Машей приключилось несчастье. Она заболела. Я не встретил ее в институте поутру и побежал в общежитие. Маша лежала в жару. Она осунулась, щеки провалились, лихорадочно блестели глаза. Машин вид потряс меня.
— Маша! — проговорил я. — Что с тобой, родная?
Я коснулся рукой ее лба — он горел.
— Ничего, Коля… пройдет… — прошептала она, посмотрев на меня благодарно, и столько было в ее глазах невысказанной боли, что я не вынес — отвернулся. Слезы душили меня.
…Эти дни я не выходил из больницы, но к Маше не пускали. Однажды до вечера просидел в приемной. Сидел на скамейке, оперев локти о колени и зажав ладонями голову.
Кто-то тронул меня за плечо:
— Молодой человек, что вы здесь делаете?
Я поднялся — спрашивала пожилая женщина, врач.
— А это, Марья Сергеевна, к девушке из пятой палаты. Ходит каждый день, а не пускают, — ответила знакомая санитарка.
— А! — протянула женщина, словно бы вспомнила, о ком идет речь. — Пора домой. Уже вечер.
— Конечно, конечно, — машинально согласился я, а она очень пристально взглянула на меня и приказала санитарке дать мне халат. Я принялся благодарить ее. Она же сурово бросила:
— Недолго только! — и ушла.
Вошел в палату на цыпочках. На первой от окна койке я увидел Машу. Бросились в глаза ее чудесные русые волосы, разбросанные на подушке. Когда я подошел и сел на табуретку, Маша открыла глаза и попыталась улыбнуться. Только улыбки не получилось, глаза широко открылись, и светлая слезинка скатилась по виску, упала на волосы.
— Коля, — прошептала Маша, — ты пришел…
Я взял ее горячую похудевшую руку, прижал к своей щеке; и тоже не сдержал слез. Потом целовал ее пальцы. Она шептала:
— Милый… Я выздоровлю. Ведь ты хочешь, чтобы я выздоровела.
Ночами мне не спалось. А если забывался в коротком сне, то чудилось, будто теряю Машу, теряю безвозвратно. Утром торопился в больницу и, если не пускали в палату, бродил вокруг, заглядывал в окна. Я не мог без боли смотреть на веселых девушек, мне казалось несправедливым, что вот они радуются, смеются, а Маше, может быть, в этот момент сделалось хуже и она умирает.
* * *С тех пор прошло много лет. И какой бы попутный ветер не заносил меня в родной городок, я всегда прихожу на Сугомак.
И в минувшую осень побывал там: взгрустнул о прошлом.
Когда подрастет наш первенец, мы с Машей непременно поведем его на Сугомак и расскажем, какое большое место заняло это суровое лесное озеро в нашей жизни.
ЗОЛОТАЯ
Солнце позолотило верхушки гор, когда мы со старшим братом Валентином вышли в путь. На гору Сугомак поднялись только к полудню.
На горе я был впервые, и горная страна, которая мне открылась, захватила мое воображение. Незнакомые лесистые горы в беспорядке громоздились за Сугомаком и Егозой. Их было очень много.
Одни, покрытые густой тенью, выглядели хмуро, другие, освещенные солнцем, ярко зеленели, словно малахит.
Валентин повернул меня лицом к востоку — смотри! На всем протяжении, насколько хватало глаз, распростерлась тайга, с аккуратными прямоугольниками вырубок. Хаотически раскиданные озера поблескивали на солнце, одни большие, а другие совсем маленькие, как светлые крапинки.
Самой любопытной деталью этой таежной равнины, пожалуй, был наш городок. Он был игрушечным. Казалось, без труда можно было сгрудить руками эти домики, похожие на спичечные коробки или кубики, и перенести на другое место.
— Хорошенько смотри! — сказал Валентин. — С собой взять это нельзя.
По-моему, он был не прав, потому что я унес с горы несказанное чувство радости и восхищения нашим краем.
Валентин присел на шихан и почти насильно усадил меня.
— Садись, — сказал он. — Садись и послушай, что я тебе расскажу.
И Валентин рассказал мне легенду. В незапамятные времена жила на Урале дочь великого хранителя земных богатств — Золотая. Одевалась она в блестящее золотистое платье до пят, золотая коса спускалась до земли. Ушел ее отец на север, а Золотую оставил беречь несметные богатства в наших краях. И дал наказ: придут сюда люди, открыть им богатства. Золотая так и сделала. Только не счастье принесло народу богатство, а горе, потому что им завладели худые люди, кучка грабителей. И не стало руды в Разрезах, повывелось золото в Соймановской долине, обеднела речка Сугомак. Сама Золотая куда-то ушла. Века миновали с тех пор. Говорят, в наше время видели ее на горе Магнитной, потом на Чусовой, а в Кыштымские края почему-то еще не заглядывала.
Валентин задумчиво смотрел вдаль.
Я долго оставался под впечатлением виденного на горе, а Золотая снилась несколько ночей подряд.
* * *В середине лета я с приятелями ловил пескарей в речушке Егозе. Мы не столько ловили, сколько баловались: брызгались, кричали, бегали. А когда надоело, вылезли на солнечную полянку и легли рядком. Впереди, метрах в двухстах от нас, за кустами ольховника поднималось железнодорожное полотно. К вечеру по нему потянулись ватаги ягодниц, одинокие покосники.
И вдруг я увидел брата с какой-то девушкой. Она смеялась, старалась идти по рельсе, но удержаться на ней не могла. Валентин хотел придержать девушку за руку, но она запротестовала и, балансируя руками, пошла по рельсе одна, победно поглядывая на Валентина.
Колька Сигаев воскликнул:
— Да она золотая, ребята!
В лучах заходящего солнца волосы девушки отливали золотом, словно горели.
В тот вечер я ждал Валентина с нетерпением. Появился он поздно. Посвистывая, разделся и, когда он уже откинул одеяло, я поднял голову и позвал:
— Валя!
— Ты почему не спишь?
— Валя, с тобой Золотая была, да?
Валентин поерошил мои волосы и легонько вдавил мою голову в подушку.
— Спи, — проговорил он и улыбнулся. — Придет же такое в голову!
Однажды я нечаянно попался им на глаза, и Валентин шутливо пригрозил мне пальцем.
— Я тебе, пострел!
Девушка вскинула свои огневые брови и взяла меня за подбородок:
— Ты и есть Сашок?
Я недовольно покрутил головой, освобождая подбородок.
— Что же ты хмуришься? Давай познакомимся. Зовут меня Алей, Алевтиной. Не хочешь разговаривать?
Она взяла меня за руку, я вырвался и убежал. Я готов был спорить с кем угодна, что она очень походит на легендарную Золотую. Лицо ее было тонким, одухотворенным — нельзя было оторвать взгляда и не любоваться им. И я гордился перед приятелями тем, что у Валентина такая замечательная подруга.
* * *Весной перед выпускными экзаменами очутился за Сугомаком, возле Разрезов (есть такое озерцо, образовавшееся после затопления шахты).
В этих местах была хорошая охота на уток, и вот сюда и забрался я в один из погожих весенних дней. Апрель на Урале обычно холодный, а в этот год выдался теплый. Зеленела трава, набухли почки у берез, а черемуха набрала цвет и окуталась легкой беловатой дымкой. Пахло сырой землей, прелыми листьями, черемухой и березовой корой.
Недалеко от Разрезов, на бугорке, стоял балаган. Его построили старатели в давние времена, потом подновили охотники. Так этот балаган и стоял на распутье, готовый принять каждого, кто захотел бы здесь отдохнуть.
Балаган напоминал крышу, снятую с двухоконного дома, вкопанную в землю и обложенную дерном. Внутри балагана слева и справа были пристроены нары, застланные прошлогодним сеном, а посредине камин, сделанный на скорую руку из плитняка.
Я пришел сюда под вечер. Солнце клонилось к горизонту, побагровело. Горы Сугомак и Егоза пламенели. Я почему-то вспомнил свой первый штурм Сугомака, рассказ Валентина о Золотой. Валентин уже закончил институт, кажется, и Алевтина тоже.
…Сварив ужин и закусив, я с наслаждением растянулся на нарах и заснул. Ночью меня разбудил разговор. Кто-то убрал приставленную дверь и спросил басом:
— Есть здесь живые?
— Есть, — ответил я, поднимаясь, но не сходя с нар.
— Много?
