Василий Дюбин - Анка
— А что я? — и на Кострюкова уставились спокойные серые глаза с припухшими красными веками.
— А то, что два года буравишь любовью ухо Евгенушке, а сказал ты ей что-нибудь дельное? Толковал о комсомоле? Вовлек в свою организацию?
— Не все ж политикой заниматься. Ты-то не любил?
— Но дело не страдало. А у вас… Вон на хуторе сколько молодежи, хоть отбавляй. И ни один не в комсомоле; лоботрясничают. А все оттого, что никакой работы среди них не ведете.
Дубов нервно взъерошил шевелюру, досадливо бросил:
— На хуторе, кроме молодежи, и пожилых в достатке. А парторганизация тоже не гуще нас народом.
— Потому что один я. Один. С кем же работать? Кто помогает мне?
Возле Дубова заерзал на скамейке Зотов, выставил вперед скуластое сонное лицо.
— Ты нас пробираешь за любовные дела или за другое что, а вот Анке никогда не скажешь…
— Не цепляйся за Анку, — перебил его Кострюков.
— А толк-то от нее какой? — не переставал Зотов. — Тоже, кроме «крути-любовь», ничем не занимается.
— Тебе, что ли, тягаться с нею в работе?
— А чего ж ему не потягаться? — вставила Дарья. — Ногами выкручивает под гармонь здорово. Клуб ходуном ходит.
— А ты и на это неспособна.
— Хватит! — Кострюков встал, прошел к двери, толкнул ее ногой. В комнату ворвалась предутренняя морская свежесть. Он жадно открыл рот и уперся головой в косяк. — Евгенушка, покличь Душина! — И пошел обратно к столу. Посреди комнаты остановился, подергал себя за нос. — Жизнь обгоняет нас. Далеко ушла, чуть парусом маячит. А мы без паруса, без руля, на ветшалом баркасике кружимся на месте. Без бабаек. Руками гребем, — и, сцепив пальцы, прижал руки к груди. — Руками. Руками. Налетит шквал — килем в небо упремся и как один пойдем к чертовой бабушке в гости. Понимаете вы, что хутор в водке утопает?.. — и, опустившись на скамейку, добавил: — Хоть и клуб имеется… очагом культурным зовется.
Зотова подхватило со скамьи:
— А что же я, на канате должен тянуть народ в клуб?
— Без каната обойтись можно. Заведите шашки, книжки интересные прочитайте, в газетке кое-кого протяните, — а прежде всего о себе прописать надо; пьески полезные покажите или другое что. А ты только и знаешь, что фортели ногами выкидывать да девчат хороводить под гармошку. Культура это? В том-то и беда вся, что народ мимо проходит. Только пьяные к ограде тулются, когда «за малым» потребно сходить.
— Он сам стаканчиком не брезгует.
— Ты, Анка, обманом людей не путай. Пьяным меня никогда не встречала. В отместку, что ли? Милиционер… Всегда из-за тебя собрания срываются.
— Так ли?
— Не знаю. Известно только, что рыбаки под носом у тебя водку глушат, драки учиняют, а собрания пустуют.
— А ты прямо в клубе заливаешься.
— Врешь.
— А третьего дня кто девчат до крику щипал? Забыл?
Зотов заерзал на скамейке и сердито проговорил:
— Не виноват же я, что тебе Пашка Белгородцев синяки наставляет.
— Ну ты! — руки Кострюкова запрыгали по столу. — Латрыга. Выгоню!.. — и круто повернул голову. — Товарищ! А товарищ!..
Представитель треста открыл глаза, посмотрел вокруг. Поднял с пола портфель, приблизился к Кострюкову.
— Давайте все к столу, а то заснете там.
В комнате заскрипели расшатанные скамейки, и над столом склонились красные косынки и взлохмаченные чубы.
— Я коротко, — сказал Кострюков и на минуту задумался. — Вчера рыбаки не пришли. Не являются и нынче. А еще хуже — могут выйти в море. Чего ж, атамана уже выбрали, ставь парус и отчаливай… Так вот. Сейчас же надобно обойти все дворы и объявить, что рыбалить будут те, кто договором с представителем треста заручится. А так в море не пустим. Не дозволим воровать у государства рыбу. Станем на берегу и не пустим. Есть?
Над столом еще ниже склонились головы.
— А вы, товарищ, непременно доставьте сюда сорочо́к и нитки. Без них рыбак в море не выйдет и даже хвоста от рыбы не сдаст вам, хоть и договор будет. Тайком перекупщику сплавит.
— Первыми же автомобилями, которые придут за рыбой, все будет доставлено, — заверил представитель треста.
— Ладно, если так. — Кострюков увидел на пороге Евгенушку. — Ну?
— Нет его.
— Где ж ему быть?
— Не знаю, — и тихо добавила: — Видать, позвали куда-нибудь…
Кострюков сокрушенно покачал головой.
— Помощник… Хоть в юбку наряжай его да в три шеи из совета… Зотов! Пиши! — и ткнул пальцем в стол. — «С нынешней весны объявляется запрет на самовольный лов рыбы в государственных водоемах. А потому всем рыбакам надо непременно явиться в совет для подписания договора на сдачу за деньги всего улова представителю рыбного треста. Кто пойдет супротив и не пожелает заручиться правом на лов, в море пущать не будем. Милиции и членам сельсовета строго блюсти порядок».
Кострюков внимательно просмотрел написанное, показал представителю треста. Тот кивнул головой.
— Хватит. Подробнее я буду пояснять устно.
Бумажка качнулась в воздухе, мягко легла на стол.
— Еще сорок штук таких, и жарьте по дворам. А ты, Анка, за берегом приглядывай. В море выпускать только с договорами. Воровать не дозволим, — и вышел из-за стола.
По улице прогремели дроги, послышались голоса. Хутор пробуждался. Заворочался и Григорий, перевернулся на спину. Видимо, ему приснилась гулянка; он, зевнув и уставившись полуоткрытыми глазами в стену, невнятно пробормотал:
— Глоточек один… Только глоточек… что ж вы… позабыли обо мне?
Кострюков взял его за волосы, приподнял голову.
— Нет, не забыли. На очередном партсобрании будем говорить о тебе, — и вышел во двор.
Словно веслом по голове ахнули, вышибли хмель. Шире открыл глаза, на локтях приподнялся. Возле Дарья сидит, гневом дышит на него.
— Когда за разум возьмешься, Григорий?..
Никогда не видел Дарью такой злой. Не узнал ее. Отвел глаза в сторону и ни слова в ответ. А она ниже гнет голову, сильнее обжигает дыханием.
— Стыдно тебе… А мне? А товарищам твоим каково перед людьми?
Григорий закусил губу, отвернулся…
Раннее утро полоскало улицы свежестью, бодрило людей. А Кострюкову было душно, прошибало по́том. Он снял картуз, пиджак и расстегнул ворот рубахи. Косматая голова то ложилась на плечо, то клонилась на грудь. И казалось ему, что под ним тонким льдом гнется земля, ускользает из-под ног. Люди смотрели ему вслед, переговаривались:
— Досиделся в совете, что ни голова, ни ноги не слушаются.
— Похоже на то. Видать, с тайной гулянки ковыляет.
Кострюков слышал и понимал, что говорят о нем, но не обращал внимания и ускорял шаг. Возле обрыва остановился, море глазом обнял. Внизу скучающе стояла покосившаяся родная халупа, прислушиваясь к шелесту воды.
«Не грусти. Пришел!» — хотелось крикнуть, как живому существу, махнуть картузом, но помешал долетевший знакомый кашель. Обернулся и увидел Душина на пороге крайней хижины. Он сидел на корточках, дымя цигаркой, и напряженно смотрел в полуоткрытую дверь.
Кострюков хотел окликнуть его, но Душин торопливо поднялся и скрылся за дверью.
«Прячется», — подумал Кострюков и, повернув к хижине, заглянул в открытое окно. На кровати стонала роженица, билась в судорогах. Возле хлопотали женщины, а у печи стояли Душин к муж роженицы.
— Рассыпается, — тихо сказала одна из женщин и поманила Душина к кровати.
Душин подошел к отцу, близко поднес к его лицу ребенка.
— Сын…
У рыбака радостно засияли глаза.
— Да ты завсегда сынов принимаешь. Руки золотые у тебя.
Кострюков осторожно постучал по стеклу. Увидев председателя, Душин растерялся, забегал с ребенком по комнате, не зная, куда положить его. Сунул в руки отцу, схватил аптечку и — во двор. У ворот напоролся на сердитый глаз Кострюкова, остановился. Переложил аптечку под мышку другой руки, глаза — в землю.
— Больше не буду. Бабы жалостным плачем доняли.
— Иди в совет… Работой займись.
Душин вышел на улицу и, не взглянув на Кострюкова, направился в совет.
— Погоди… В последний раз говорю, а ты хорошенько запомни: если не бросишь — прогоню. Мне нужен работник в совете, а не бабка повивальная. Ступай…
VIIМоре вздувалось закипавшим крутым варевом, шумело, косматилось и тревожно билось о берег бугристыми волнами.
Бурунился негодованием и хутор, взбудораженный новыми порядками лова. Три недели праздно шатались по улицам бронзокосцы, не выходили в море. Пили водку, без толку кричали у совета и ни с чем расходились по домам. А рыба шла густыми косяками и уходила далеко вверх, в теплые заповедные воды Дона.
Душин сидел перед раскрытой папкой и рылся в бумагах, покусывая кончик карандаша. Представитель треста вяло щелкал замком портфеля. Ссутулясь, по комнате нервно ходил Кострюков, потрясая длинными волосатыми руками.
