Василий Дюбин - Анка
Тимофей перевел дух, поднялся.
— За честь благодарствую. Но не приму ее.
— Как?
— От греха подальше.
— Какой грех? Тимофей Николаич, не дури. Больше нам некого выбирать. Твой отец наших родителев в море водил, и тебе нас водить. Завсегда по-старому останется, пока здоровьем не захромаешь.
К нему наклонился Егоров:
— Супротив народа, стало быть?
Тимофей постоял в раздумьи, вздохнул:
— Супротив я никогда не шел. Ладно.
Порылся в кармане, бросил на песок деньги:
— Пятьдесят целковых на пропой.
— И моих столько же, — отозвался Урин, раскрывая бумажник.
За окном взметнулась рука, дробно зазвенело мутное стекло. Дремавший в углу представитель рыбного треста вздрогнул, схватился за портфель. Евгенушка и Анка прервали разговор. Вбежала Дарья.
— Никак заснули? Пробудитесь!
Душин вытянул шею.
— Чего ты?
— А того, что берег пьяный шатается. Кого на собрание ждете? Полюбуйтесь! — Дарья выбросила руки по направлению к морю. — Водкой давятся.
Кострюков подергал себя за нос, кинул на Анку глазом.
— Объяви еще раз, что о другом будет речь на собрании. Кто не пожелает явиться, в море не пущу… — И повернулся к представителю треста: — Видали? Боятся. Думают — об артели толковать им будут.
Представитель треста зевнул и отвернулся к окну, за которым в сумерках тонула широкая улица.
…На берегу в пьяной песне изнемогал рыдающий баян.
Двое рыбаков, в обнимку стоя у обрыва, покачивались, брызгали друг другу в лицо слюной:
— «Ворон», «Ворон» чернокрылый,
«Ворон» в море нас зовет…
Третий на животе ползал у их ног, бороздил носом песок, переваливался на спину и топырил синие губы:
— Атаман… прощаясь с милой…
Эх… да…
Водку… кружкой… ррраздает…
— Дошли… — горько усмехнулась Анка, глядя на рыбаков.
Возле гармониста вразвалку сидел Тимофей, расплескивая из кружки водку.
— Пей, братцы. Еще сотенную даю. Пашка! Плохой у тебя батько, а? Погляди, честь ему какая. Пей и ты. Нынче дозволяю тебе…
Павел выпил, швырком отбросил кружку, широко зашагал к вешалам. Вокруг Анки топтались рыбаки, шатко надвигались на Евгенушку. Она нырнула под вешалу, ударилась лицом о балберу и, оставив под чьим-то сапогом слетевшую с головы косынку, побежала к хутору. В руках Анки блеснул никелированный браунинг.
— Назад, не то всю обойму всажу.
— А ты что, как щука, хвостом винтишь? В мутной водице бубырей ловить пришла? В ярмо нас кличете?
— За жабры бери!
— Прижми ей хвост!
— Вырывай плавники! — И бросились на нее.
Анка странно взмахнула рукой, выронила браунинг.
С берега рухнул Павел на одного из обидчиков, схватил за пояс, вскинул выше головы, сердито потряс и перебросил через других. Сжал кулаки, отвел руки назад, пригнулся и, бросками передвигая ноги, пошел на рыбаков.
— Не сметь! Не сметь!
Рыбаки, ворча, отошли назад. Павел поднял браунинг.
— Схорони. Вгорячах стрельнешь, а потом жалковать будешь.
За спиной Павла кто-то крикнул:
— Гляди. Кобель за сучку вступился.
Павел вздрогнул, резко обернулся. В лицо ему ударил хохот пьяной толпы.
— Уйдем отсюда, — потянула его за руку Анка.
Поодаль от толпы стояли жены рыбаков. Они не осмеливались подойти к мужьям и терпеливо ждали, пока кто-нибудь из них, утопая в хмельном угаре, упадет на песок. Его брали за руки, волоком тащили до двора.
Только Дарья — ни на шаг от Григория. Беспрестанно толкала его в спину:
— Гришенька, довольно. Пойдем, кличут тебя.
— Погоди малость…
Он медленно посасывал из кружки водку и, передергиваясь всем телом, повторял:
— Горькая.
Не вытерпел Тимофей:
— Может, потому горькая, что за чужие денежки куплена?
— Горькая. Противная.
— Ну, что ж. Трескай и терпи. Время нонешнее горше водки, а мы же терпим?
Григорий исподлобья взглянул на Тимофея.
— Хватит тебе, Гриша, — вмешалась Дарья.
— Последняя.
Он выпил и сморщился.
— Время горькое? И власть советская, может, не по душе?
— На нас-то и держится она. Сиречь — мы кирпичи социализма.
— Как?
— А так… — Тимофей матерно выругался.
Григорий размахнулся и наотмашь ударил его.
Дарья вцепилась в мужа. Егоров сбросил с плеча ремень гармошки, Тимофея заслонил:
— Это за то, стало быть, что Николаич весь хутор из нужды вызволяет?
— За власть… Я кровью умывался за нее. А он…
Не досказал Григорий. Отшатнулся назад, разбросал руки и распятьем упал к ногам Дарьи. Перевернулся на брюхо, сплюнул сукровицей, пополз к обрыву.
— Братцы! Чего же вы глядите? Лупи подгорных!
Один рыбак подножкой сбил Егорова, навалился на него грудью. По песку скользнул кованый сапог, рыбака по скуле хряснул. Тот кувырнулся, тяжело застонал. Подбежал еще один, пустой бутылкой замахнулся:
— Куманек! И за что же ты свояка моего угробить пожелал?
Не успел куманек и словом обмолвиться, как бутылка звонко стукнулась об его голову, разлетелась вдребезги.
— Братцы! Верховые подгорных убивают!
Небольшая группа рыбаков бросилась к хутору, другая, развернувшись, пересекла им дорогу. Озверело бросались друг на друга, дрались кулаками, бутылками, в обнимку катались по песку, до крови искусывали лицо и руки. Одного рослого парня ударили ножом под лопатку. Он свернулся в кольцо и, загребая под себя руками, вскрикнул:
— Урезали! Ох, загубили! Предайте земле!..
Люди закружились, затопали, взревели.
Вдоль обрыва уходил Тимофей, вырываясь из рук Григория. Он был без картуза и винцарады. Ветер хлопал по телу ошметками разорванной рубахи. На повороте к вешалам споткнулся, упал на руки. Григорий поймал его за штанину.
— Стой, а то руль отобью. Власть, говоришь, поганая?
Тимофей сильным ударом ноги оттолкнул Григория, побежал в хутор. Григорий перевернулся, сполз к обрыву, полетел головой вниз. За ним покатились еще трое, зазвенели бутылки. Над обрывом взлетела кем-то брошенная гармошка. Слышно было, как она глухо ударилась о песчаный берег и замерла в последнем вздохе разбившихся голосовых переборов…
В конце обрыва Павел и Анка повстречали Дарью. Она тяжело поднималась в гору, обхватив поперек Григория. Он едва ковылял, обвисая в ее руках.
— Да иди же, иди. Совсем скапустился. Как теперь ответ будешь держать перед людьми? Совесть-то твоя где? Ведь спросят.
— Ничего… Совесть моя при мне…
— Пропил ты ее.
— Нет, — он замотал головой и стал оседать.
Дарья опустила его на песок.
— Не могу. Все силы вымотал. Паша! Помоги! — попросила она.
Павел взвалил Григория на спину и легко понес. По дороге Григорий вырывался, колотил Павла по голове, норовил укусить, но тот крутил ему руки и спокойно шагал по улице. В коридоре совета поставил его на ноги, открыл дверь и втолкнул в комнату. На пороге Григорий споткнулся, грохнулся на пол.
— Где это он налимонился? — спросил Кострюков.
— На берегу.
— На каких радостях.
— Атамана выбирали.
— Кто угощал?
— Мой отец, — сказал Павел, поднимая Григория.
Кострюков рванул шпингалет и открыл окно. С берега донеслась растрепанная ветром песня:
— «Ворон»… «Ворон»… чернокры-и-и-лый…
«Во-о-рон»… «Вор…он…»
Издавна, от дедов и прадедов, пьяно шаталась по хутору беспросветная, израненная поножовщиной жизнь бронзокосцев. Вихрем кружилась в диких разгулах, чудовищем вздымалась над обрывом и, отравленная хмельным угаром, падала на землю с помутившимся разумом. Блекла, увядала, порастая горькой полынью и куриной слепотой. Вырвать бы этот бурьян, обрубить корни и сбросить под обрыв… Да не поднять одному, не осилить…
…В сельсовете шло собрание. За окном брезжил пепельный рассвет. Бледной вспышкой моргнула лампа и погасла.
— В совете — я. В парторганизации — я, и везде — один, — говорил Кострюков. — Руками и ногами заткнул прорехи. Осталось еще головой в какую-нибудь дыру ткнуться. А дыр-то немало. Видите? — указал он на Григория. — Коммунист лежит. С кем же работать? Ведь нас и без того на триста человек семь коммунистов да пять комсомольцев. Без того, говорю, мало, а мы что делаем? То пьянствуем, то рожать собираемся, то в море бежим топиться, по любовной причине, стало быть.
Евгенушка стыдливо опустила голову, подняла плечи. Загорелись щеки. Вскочила — и к двери.
— Куда ты? — задержал Кострюков. — Сиди. Не тебя касаюсь я. Знаю, что работаешь хорошо, и от учеников жалоб на тебя нет. Я вот кого, — он повернулся к Дубову. — Кто комсомольцами руководит.
