Иван Шевцов - Во имя отца и сына
- Хорошо, пусть принимают решение, какое считают нужным, - спокойно ответил Чернов. - Приезжайте в райком.
Грищенко был озадачен, ожидал, что Чернов вспылит, обрушит на него поток тяжких упреков, обвинений в бесхребетности, в неспособности "проводить линию". "Что все это значит? - спрашивал он себя. - Откуда такая неожиданная податливость Чернова? Не мог же он отступиться от своего решения: такого с ним не случалось".
"Новые обстоятельства в пользу Глебова", о которых сказал он по телефону Чернову, заключались в следующем: партком располагал официальным документом из военного ведомства о мошенничестве Поповина с его "предсмертным" письмом. Кроме того, в день заседания в партком завода пришло авиаписьмо из Ленинграда от Леона Федина - бывшего пограничника заставы Глебова. 22 июня 1941 года Федин попал в плен к гитлеровцам и там встретился с раненым пограничником Матвеевым, который рассказал, как предал его Поповин, струсил и оставил на поле боя раненым. Следовательно, обвинения, брошенные Глебову фельетонистом, оказались неосновательными, фальшивыми, не говоря уже о самом тоне фельетона. Выходит, что клеветником был не Глебов, а фельетонист. Уже сам этот факт внушал рабочим доверие к Глебову и ставил под сомнение и второе обвинение, выдвинутое Грошем и Озеровым. "Мы верим Глебову и не доверяем газете, - в один голос говорили члены парткома, выражая мнение большинства коммунистов завода. - Это провокация, сговор жуликов!"
Конечно, после таких "новых обстоятельств в пользу Глебова" Грищенко был твердо убежден, что Глебов невинно и злонамеренно оклеветан.
Чернов встретил Грищенку мягко, даже задушевно, слушал, не перебивая, но, как успел заметить Грищенко, безразлично. Это был другой Чернов, совсем новый, удивительно непохожий на прежнего, какой-то отрешенный и, пожалуй, равнодушный. Когда Грищенко кончил, он лишь тихо произнес:
- Вот подлецы… Все могут. Ну ладно: все хорошо, что хорошо кончается. Глебову позвони, успокой. Нервы человеку потрепали.
И Грищенко сразу же после разговора с Черновым позвонил Глебову:
- Рад за тебя, Емельян Прокопович! Правда на твоей стороне. Игорь Поликарпович все понял. Но, думаю, не без помощи сверху. Ну до вечера. Я обязательно приду на премьеру.
Новый спектакль в Доме культуры вызвал большой интерес.
Первое действие прошло под гром аплодисментов. После второго зал неистовствовал, вызывая Посадова, Каурова и Законникову. И вот третье действие. Последняя картина. На сцене алеют флаги. Народ, восторженно ликующий, встречает Ленина.
Взрывом ахнули аплодисменты, одновременно в зале и на сцене.
Гремела овация, на сцену, полыхающую флагами, устремились зрители, обнимали друг друга, поздравляли, говорили самые теплые, самые взволнованные слова, глядя друг на друга открытыми влажными глазами. Емельян Глебов обернулся к жене и детям.
- Папа, теперь я могу писать сочинение о Ленине! - закричала Люба.
- А я видел моего дедушку Прокопа, - сказал Русик. - Он стоял рядом с Лениным.
- Вот и отлично. - Емельян взъерошил мягкие льняные волосы мальчика. - Значит, ты будешь настоящим наследником Ленина. Будешь ленинцем?
- Буду, - тихо и серьезно ответил Руслан.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. РЕВЕЛА БУРЯ, ДОЖДЬ ШУМЕЛ…
Незадолго до конца дневной смены Борис Николаевич порывисто распахнул дверь в кабинет Глебова и прошел прямо к висящему на стене барометру, точно и спешил сюда лишь затем, чтоб щелкнуть по медной пуговке в центре циферблата. Он говорил, переводя дыхание, ни на кого не глядя:
- Идет, проклятый; напролом прет на дождь. Кто слышал сводку погоды?
- В "Правде" напечатано: дождь, ветер северный, порывистый. Температура пять - семь градусов, - мрачно ответил временно исполняющий обязанности главного инженера Андрей Кауров. Глебов, не вставая из-за письменного стола, повернулся лицом к окну. На стеклах стыли мелкие капли дождя. Сказал удрученно:
- На этот раз синоптики не ошиблись. А мы просчитались, Садись, Борис Николаевич.
- Будем откровенны и самокритичны: просчитались мы с Варейкисом. Согласен, Ян Витольдович? - Борис Николаевич, крепко сжав в правой руке спинку стула, на который решил сесть, вопросительно уставился на председателя завкома.
- Кто мог подумать, - развел руками Варейкис и шумно вздохнул. - Начало сентября.
- Подумали. Партком подумал. А мы с тобой не подумали и не поддержали, - откровенно признался директор. Глебов поморщился, заметил примирительно:
- Это не снимает ответственности с парткома: не смогли отстоять свою точку зрения, значит, не твердо были уверены в ее правоте.
А было так: Глебов предложил начать реконструкцию цехов в июне месяце. Дирекция и завком возразили: время летних отпусков - тяжелое время. Просто невозможно будет из-за нехватки рабочих производить реконструкцию, не останавливая станков. Ну, а о том, чтобы на время реконструкции приостановить работу завода или даже какого-нибудь цеха, не могло быть и речи. Решили начать переоборудование цехов в середине августа и завершить в конце сентября. Составили жесткий график работ: общее руководство реконструкцией возложили на Каурова. По этому графику прежде всего намечалось - как первоочередная задача - поменять кровлю трех цехов. Предстояла нелегкая работа, учитывая нехватку рабочих рук. Провели партийное, профсоюзное, комсомольское собрания, мобилизовали народ - и все шло по графику, вплоть до сегодняшнего дня. К концу августа заменили кровлю литейного и сборочного цехов, несколько дней тому назад сняли крышу механического цеха. И вдруг совсем некстати, не ко времени, пошел такой ненужный косой дождь, подстегиваемый порывистым холодным ветром. Вот и собрались сейчас в парткоме руководители завода, чтобы принять срочные меры: укрыть работающие станки и оборудование механического цеха, одновременно усилить работу по сооружению кровли.
К вечеру дождь усилился. Он метался по заводскому двору, как загнанный в вольер тигр, срывал с ясеней и тополей листву и швырял ее на мокрые, поникшие к земле, покалеченные хризантемы; обрушивал на горящие во дворе костры потоки воды и гасил пламя, гремел где-то вверху на крыше кровельным железом, стучал об угол здания оторванной водосточной трубой, с неистовым шумом, как коршун, врывался в механический цех и, обрушив шквал воды на полиэтиленовые пологи, повисшие над станками, донимал холодными брызгами шлифовщиков, фрезеровщиков, токарей.
Белкина улыбалась во все лицо широко открытыми удивленными глазами, на которые падали локоны мокрых волос, и бросала вопросительные взгляды то вверх, на провисающий пузырь полиэтилена, то на вьющуюся под руками металлическую стружку, то вправо, где за своим станком стоял Ключанский, то влево, где стоял за станком Пастухов. И Юрий смотрел на нее восторженно и кричал:
- Стихия!
А справа, услыхав его восклицание, ворчал, потирая озябшие порозовевшие руки, Вадим Ключанский:
- Нашел стихию!.. Просто бесхозяйственность. Произвол… Был бы Николай Григорьевич…
Он хотел помянуть добрым словом бывшего главного инженера, но не договорил. То ли случайная стружка, то ли оброненный кровельщиком гвоздь пропорол полог над станком Ключанского, и тонкая струя дождевой воды, как из спринцовки, ударила в худой затылок Вадима, по желобку потекла за ворот. Вадим ошпаренно взвизгнул, отскочил в сторону, матерно выругался, затем выключил станок и гнусавым голосом завопил:
- Эй, начальство!.. Мастер!.. Остановите потоп! - Он шел по цеху, задрав голову с геройским видом, и гнусавил: - Где начальство? Мастера не видали?
А вода тем временем, расширяя брешь в полиэтилене, обильно поливала станок.
- Да что он, очумел! - возмутилась Белкина. Она растерялась и обратила на Пастухова умоляющий, просящий помощи взгляд: - Посмотри, Юра, ведь зальет же, станок испортит.
Она не знала, что предпринять, просто ей в голову не пришла та мысль, которая пришла Пастухову. Юрий быстро схватил свой плащ, плащ Белкиной и стал ими укрывать станок Ключанского. Дождь не переставал, порывистый, шквальный, он швырял в открытый цех воду на полиэтиленовые пологи, нависшие над станками, и вода стекала на пол, а над станком Ключанского - на плащи Белкиной и Пастухова.
Подшефный Пастухова Муса Мухтасипов работал подсобным здесь же в механическом в одной смене с Юрием. Пастухов, а то и Белкина в последнее время нередко уступали ему свое место за станком, показывали, учили. Не сразу, а постепенно Муса полюбил металл, полюбил тогда, когда ощутил над ним свою силу и власть. А заодно проникся уважением к Пастухову и Белкиной. С Ключанским они постоянно обменивались колкостями, хотя Вадим всегда с интересом слушал Мусу, рассказывающего откровенно о своих похождениях. "Артист", - говорили о нем в цехе.
И вот теперь, увидав, как хлыщет из полиэтиленовой попоны струя воды и как Пастухов укрывает плащами станок Ключанского, Муса подошел неторопливо, окинул быстрым взглядом обстановку, процедил язвительно:
