Иван Шевцов - Во имя отца и сына
И вдруг Арон Маркович прочитал два фельетона о Глебове, и по торжествующему злорадству сына, который разговаривал по телефону с Озеровым, все понял. Понял, что с Глебовым жестоко расправились. Через справочное бюро узнал его адрес и вот - приехал. Зачем? Пожалуй, и сам Арон Маркович не смог бы ответить на вопрос, который ему никто не задавал. Хорошо зная повадки Гризула и К° и будучи возмущенным до глубины души, он хотел морально поддержать Глебова. Ему почему-то представлялся Емельян таким, каким он видел его в последний раз - худенький селькор с большими горящими глазами, босоногий мальчонка, по которому ночью из обреза стреляют кулаки, стреляют и не попадают.
Герцович не представлял заранее, что он скажет Глебову, но сказать хотелось очень многое, излить те беспокойные, тревожные мысли, которые накопились в нем за последние годы, созрели и вот теперь настойчиво просились на волю, к слушателям. Он пытался их высказать своим детям, друзьям детей, их окружению. Но они не понимали Арона Герцовича и слушать его не хотели. Герцович с подозрением смотрел на идеологические мосты, которые с такой поспешностью возводились между деятелями культуры буржуазного Запада и социалистических стран. Он считал, что этот странный альянс выгоден империалистическому миру, потому что заправляет этим альянсом международный сионизм. А раз так, то ничего хорошего нам от такого альянса нельзя ждать, потому что сионизм всегда был и остается врагом социализма. Герцовичу были известны слова и дела сионистских лидеров, и он был убежден, что сионизм - родной брат фашизму, другая сторона одной и той же медали, на ободке которой начертаны лозунги о богом избранной нации, исключительно одаренной, призванной повелевать другими народами, господствовать над миром. Это утверждали фашисты, это же самое проповедуют сионисты. Цель у них одна. Разница лишь в методах, которыми они добиваются своей цели. Фашисты пользовались грубой силой, они шли с открытым забралом, народы мира их быстро разгадали, поднялись на священную борьбу за свое существование. Главная тяжесть этой жестокой смертельной битвы легла на плечи советских людей, и фашизм был разгромлен. Сионизм идет другим путем - скрытым, тайным, проникая во все жизненно важные ячейки государств всего мира, подтачивая изнутри все сильное, здоровое, патриотическое, прибирая к рукам, захватывая все главные позиции административной, экономической и духовной жизни той или иной страны. Как фашисты, так и сионисты люто ненавидят марксизм-ленинизм и его идеологию, в частности идеи интернационализма, братства народов, с той лишь разницей, что сион охотно засылал свою агентуру в международное коммунистическое и рабочее движение. Иногда их агентам удавалось пробираться к руководству компартий. И тут перед Герцовичем всегда вставал образ Иудушки-Троцкого (Бронштейна), которого он считал одним из типичных агентов сионизма, международным провокатором номер один. Это была личная точка зрения Арона Марковича, его собственный взгляд и убеждение, быть может, не совпадавший с теоретическими исследованиями философов и социологов. Что ж, каждый индивидуум имеет право на свое мнение, если он не пытается навязывать его другим. В споре Герцович любил повторять фразу: "Это вы так считаете? А я так не считаю". Он говорил: "Вы считаете, что международный сионизм состоит на службе у американского империализма. А я так не считаю. Я убежден, что все наоборот: американский империализм составляет военную и экономическую базу сионизма, служит целям сиона, обслуживает сион. Не верите? Ну так узнаете. Когда сеешь ветер, помни о буре". Герцович волновался, поджидая Глебова, рассказывал Елене Ивановне и детям, каким был Емельян лет тридцать тому назад, и они слушали его с интересом.
- Босиком пришел ко мне в редакцию, а на ногах - цыпки. Вы представляете? Цыпки в кровь. Знаете, что такое цыпки? - и весело смотрел на Любашу и Русика. Нет, они впервые слышат это странное слово - цыпки. Арон Маркович понял это по их глазенкам. Сказал: - Ну и хорошо, что не знаете. Вам бы многое не следовало знать. Не знать, что такое война. Это главное.
Щелкнул замок входной двери.
- Это папа, - оповестил Руслан.
Герцович встал: сухонький лысый старик с мелкой дрожью в пальцах. "Волнуется", - решила Елена Ивановна. Он обнял Глебова, они расцеловались. Сказал негромко, рассматривая в упор Емельяна:
- Ну, не узнал бы я тебя, Емельян. Нет, не узнал бы.
- Да ведь вы тоже, Арон Маркович, изменились. Сколько лет не виделись?
- Много, Емельян. И каких лет! Недаром в войну год за три считали… А я тут рассказывал, каким был ты отроком. Не верят. И про Дениса Дидро тоже не верят.
Ребята ушли во вторую комнату, Елена Ивановна в кухню - ужин готовить. А они остались вдвоем, сидели, разговаривали. Емельян рассказал, что произошло в электричке на самом деле. Герцович сокрушенно кивал головой: он верил ему, а не фельетонистам. Да, он так и предполагал. Вздыхал часто, глубоко, сокрушенно, глядя мимо Емельяна печальными, с желтой поволокой глазами. Рукам не находил места. Тогда Глебов сказал:
- Но об этом хватит. Лучше расскажите вы, как поживаете? Как дети - Моня, Фрида?
- Живем вместе и врозь. А у вас здесь можно закурить? - попросил Герцович. Он сильно волновался, и Глебов это видел, сказал:
- Пожалуйста, ради бога. Помню, вы раньше много курили, папиросу за папиросой. - Поставил на стол пепельницу.
- Курил. Теперь меньше… Так вот, ты спросил о детях, а это самый для меня больной вопрос. Мы стали чужие. Не понимаем друг друга. На разных языках разговариваем и потому больше молчим. Я у сына живу. Он режиссер в театре на Волхонке. Ставит спектакли, на которые я не хожу. Спросишь, почему? Я их не понимаю. Они меня не то что не трогают - раздражают и возмущают. Это не искусство, Емельян. Не знаю, как ты находишь, а я считаю, что это не искусство. Фиглярство. И называется оно знаешь как? Новая интерпретация. А что в ней нового? Что актеры играют самих себя? Да-да, не образы, типы, характеры, созданные драматургом, а самих себя. Толстой есть Толстой, а Чехов есть Чехов. И я хочу видеть то, что они когда-то создали, их эпоху, а не то, как их подправил мой сын. Ты со мной не согласен? Может, я стар и не способен понять…
- Согласен, Арон Маркович, ой как согласен. Такое искусство не понимают и не принимают не только зрители вашего поколения. Его не принимает и молодежь, здоровая трудовая молодежь. Студенты.
- Да, да, - задумчиво-отрешенно проговорил Герцович. - Но у них есть свой зритель. И много. Билеты проданы за месяц вперед.
- Вас это удивляет? - Глебов внимательно посмотрел на Герцовича.
- И тревожит, - глухо отозвался Арон Маркович.
- Реклама. Этот театр рекламируется на всех перекрестках. Люди идут из любопытства. Я как-то проходил мимо. Вижу, прямо на улице за столиком сидят две мини-девицы и зазывают. Записывают на очередь в театр.
- Да, да, реклама - великое дело. Своего рода искусство, которым владеют далеко не все, - сказал Герцович.
Елена Ивановна накрыла стол. Разговор продолжался и за чаем. Емельян спросил о дочери Фриде. Арон Маркович ответил без особого энтузиазма:
- Ничего. Домохозяйка. Внучат моих воспитывает. Их трое. Старший - от первого брака - уже студент. Младшие - школьники, две девчонки, вроде твоих. Зять - крупный ученый, в кибернетике заправляет. Захаркин Ермолай Авдеевич. Может, слышал? Нет? Величина, светило.
Емельян, присматриваясь к Герцовичу, вдруг подумал, как мало изменился этот человек. Не внешне, разумеется. Все такой же прямой, угловатый, или, как теперь называют, негибкий, железобетонный. Он был искренне рад встрече. Вспомнил недавний разговор у Климова, хотел было сказать о Белле Солодовниковой - Петровой-Климовой, да воздержался, сказал о другом:
- А я сегодня Якова Робермана вспоминал.
- Да, да, честный был человек, редкий, - проговорил Герцович с грустью. - А сын у него - тот еще тип. После войны махнул в Израиль, теперь обосновался в Латинской Америке. Издает сионистский журнальчик, который переводится на русский язык "унитаз".
- Ничего себе названьице, не за столом будь сказано, - заметила молчавшая до сих пор Елена Ивановна.
- А ведь тоже небось в целях рекламы придумал такое, - сказал Емельян.
- Да, наверно, - согласился Герцович. - Но представьте себе - название вполне соответствует содержанию. Это тот унитаз, в котором забыли спустить воду. Еще похлеще парижской "Русской мысли", которую редактирует некто Водов, он же Вассерман. Прошлым летом приезжал в Москву как турист.
- Вассерман? - уточнил Глебов.
- Да нет, Роберман. Альфонсо Роберман, Заходил ко мне. Приглашал перебраться к нему за океан. Насовсем. А что я там забыл? Нет, вы скажите - почему я должен туда ехать? Почему? Обещал рай, славу и всякие блага. А какую славу? А вот какую: я должен написать для его "унитаза" о лагерях нечто вроде Солженицына, ему нужен тираж, бизнес. Он на мне хотел заработать. Между прочим, и Яков Шарет, тот, что проработал всего лишь один месяц в израильском посольстве в Москве, тоже предлагал мне писать мемуары, которые будут изданы на Западе. Ты не слышал о Шарете? Как же, в "Правде" сообщалось, как этого дипломата выдворили из СССР за шпионскую деятельность. Я сказал и тому и другому: хватит, больно много таких писак расплодилось. Я не стану поливать грязью Советскую власть. Сейчас это модно: все чернить - коллективизацию, индустриализацию. Одно хаить, другое реабилитировать. Реабилитируют кулачество, троцкистов и всякую дрянь. А вы думаете, без колхозов мы бы смогли создать индустрию, без которой невозможно было бы разбить Гитлера? А разве без ликвидации кулачества можно было бы создать колхоз? Ты, Емельян, на собственной шкуре испытал, что такое кулак.
