Николай Атаров - Избранное
Московских гостей Федька и Саша встретили улюлюканьем, нелепыми возгласами, а собака — восторженным лаем взахлеб.
Трое мужчин немедленно отправились по дальнему маршруту — только лыжи проскрипели за окнами, Аня стала приводить дачу в порядок: извлекла из холодных комнат два кожаных кресла, развесила на окнах старинные платы монастырского шитья. Где-то неподалеку все время раздавались глухие взрывы, от которых в комнатах медленно оседала пыль, ложилась тонким слоем на красное дерево старинной кровати. Дребезжали стекла в маленьких окнах.
С этого дня, не разбираясь в своих побуждениях, Аня стала часто возить Романа к его друзьям на зимнюю дачу. Она и сама подружилась с Федькой и Сашей. Видно, потому, что Шестаков отдалил ее от однокурсников, дружба с бодрыми, неутомимыми ребятами из авиационного института была приятна Ане, восполнила убыль молодого, энергичного, что было в ее жизни еще недавно.
Старинная павловская кровать — предмет особой гордости актрисы — была необъятной ширины, и после ужина все вчетвером свободно располагались на ней, рассказывая новости трех вузов, или под буханье взрывов тихо пели любимую, вроде «Одинокой гармони», и, случалось, на часок засыпали перед тем, как на всю ночь засесть за книги.
Известно было, что поутру Федька и Саша спят богатырским сном; поэтому по вечерам веселые споры начинались перед тем, как заводить будильники: дело в том, что один из них за ночь отставал на минуту, другой убегал вперед; нужны были сложнейшие вычисления, чтобы на рассвете секунда в секунду раздавался отчаянный сдвоенный звон. Студенты умывались снегом, выставляли Дымке похлебку на целый день и, горланя, удалялись. Им предстоял рассчитанный по минутам дальний путь — в электричке, в метро и в троллейбусе.
Роману некуда было спешить, и Аня оставалась с ним. Лежали молча, с открытыми глазами. Аня представляла себе, как Федька и Саша бегут в ногу по снеговой тропинке в лесу до самой платформы. Много бы дала Аня за то, чтоб и Роман был вместе с ними в этом пути, потому что хорошо чувствовала, как он все больше недоволен собой. А потом наступала минута забытья — без мысли, без будущего. Полное счастье… Аня шептала:
— У тебя на шее морщинки появились.
И в другой комнате собака тотчас отзывалась на голос стуком хвоста.
Не дождавшись ответа, Аня шептала:
— Это мужицкие трещинки, от ветра и солнца. Ты же у меня старый агроном.
И Дымка снова отзывалась постукиванием твердого хвоста.
— Что ж ты молчишь, протяженно-сложенный?
Роман снимал со своей шеи Анину руку.
— Я не могу уехать с тобой, — медленно и внятно говорил Роман. — Если был бы здоров, я следом за тобой пустился бы. Куда тебя направят — и я туда. Но меня не пустят из Москвы, врачи говорят — нельзя. Тогда и тебе нельзя. Разве я прошу незаконного?
— Любовь — это не болезнь, Ромаш, — возражала Аня.
Так еще в декабре начались те душевные переживания, которые непоправимо ожесточились в конце марта. С видимым раздражением Роман говорил, не глядя на Аню:
— Любовь — это оселок, на котором пробуют все общественные добродетели. Разлучить людей, да еще освятить разлуку, пофарисействовать — на это у нас мастера. И ты туда же. Мне нужна ты, вот и все! А труд — лишь источник заработка.
— Неверно и глупо, Ромаш! — резко шептала Аня. — Твои собутыльники мало ли чего наговорят. Ты слушай больше.
— Я очень одинок, Аня, — ровным голосом, затверженно говорил Роман, не поворачивая головы. — Когда-нибудь я расскажу тебе историю моей смерти, приложив целый ворох разных бумажек.
Ему ничего не стоило сочинить о себе или успокоительную, или мрачно-безнадежную версию.
Всю зиму он часто исчезал: то киностудия, то конноспортивное общество, с которым подружился тоже назло врачам. Забегал к Ане по дороге в манеж, на нем смешные штаны из заскорузлой кожи, как будто снятой со старого фаэтона. И снова нет его. Вдруг присылал за Аней какого-нибудь приятеля с лоснящимися, зачесанными за уши волосами. Она ехала в ресторан разыскивать Шестакова.
— А, здравствуй, — радушно встречал Роман, усаживая возле себя. И на ее гневный шепот, зачем сам не приехал, кого присылает за ней, отвечал: — Думаешь, я знаю, кто это? Спроси меня: кто это?
Он был угрюм, иногда груб с Аней.
— Ну, как у вас, на седьмом небе? — спрашивал он, распоряжаясь ее улыбкой, взглядом, совершенно уверенный в своей власти над ней.
Однажды, когда позвонил по телефону, видно еще не сильно пьяный, что-то переломилось в ней.
— Как у тебя, на седьмом небе? Приезжай!
В ответ она что-то бессвязно пролепетала, бессвязно не потому, что обрадовалась звонку, а потому, что стало скучно, когда представила его лицо — снисходительное, опустошенное, закрытые глаза, пока он разговаривает по телефону. А через день снова явился, хороший, послушный, ласковый.
А в марте все время был трезвый. Что-то случилось с ним — он был озабочен. Приятнее всего было считать, что ищет, как бы ее оставить в Москве. Отец Ани телеграммой, датированной на Сахалине первого марта, известил о прекращении денежных переводов. В этой же телеграмме он поздравил дочь с окончанием института.
Роман повертел телеграмму в руках, улыбнулся, сказал:
— Довести приказ до бойцов.
И больше не вспоминал об этом. Аню до слез тронуло, как хорошо он отнесся к отцовской выходке: он лишь удвоил свои усилия, чтобы сохранить ее рядом с собой. На следующий день он пришел и стал предлагать ей должность официантки. Временно, разумеется. Он, конечно, шутил, но улыбка мелькнула какая-то нехорошая. Он даже знал, в каком ресторане: в Сокольниках, в парке, — там и воздух хороший, и посетители другие, чем в центре. Смеясь, совал ей в руки лист бумаги со столбиком цифр и радовался, видя, что Аня считает хорошо. Значит, не просчитается. «Нет, просчитаюсь, а тебе — платить…» — беззащитно улыбаясь, возражала Аня, обомлевшая от этого разговора. Они поссорились в тот день. Аня знала, что Шестаков побывал в двух министерствах, всюду показывал кучу медицинских справок. Ему убедительно говорили, что если б о нем разговор, все было бы принято во внимание, но речь-то идет о молодом специалисте Атлантиде Орловой, которая даже не зарегистрирована с ним в браке.
— В браке? — хмуро переспрашивал он.
Но ему разъясняли, что и брачное свидетельство, если нет детей, а к тому же датированное последними днями, вряд ли будет принято в расчет.
3Выйдя из института, Шестаков пошел домой, в далекое общежитие. Шел через весь город, не кружа бесцельно, не заглядывая к букинистам, не подходя к театральным кассам, минуя пивные и «забегаловки». Вся его энергия, все маниакальное упрямство были сосредоточены на том, чтобы удержать в себе запал непримиримой борьбы, в каком он расстался с Аней, чтобы не разжать кулаков, не отвлечься посторонней мыслью. Он знал, что такая одержимость действует на Аню панически, — она сдается. И сейчас, не отдавая себе в том отчета, верил, что может и на расстоянии влиять на нее, если только не раскиснет.
Шофер просигналил под самым его ухом. Роман показал кулак и, не ускоряя шага, прошел, толкнув боком радиатор. Уже несколько дней, с тех пор как его исключили из аспирантуры, он жил с сухим чувством внутренней напряженности, будто его нахинизировали до ушей, и город в тумане, исчерканном разноцветными огоньками, неслышно торопился: мимо неслись троллейбусы, высекая искры из невидимых проводов, на ипподроме звонил судейский колокол, на остановках людские толпы бросались от автобусов к метро. И сквозь всю эту сутолоку в белом тумане Шестаков упрямо гнул напрямик, в общежитие, куда ему меньше всего было нужно.
Он проходил мимо почтово-телеграфного отделения, и ему хотелось погреться в калориферном тепле, у измазанных чернилами стоек, где пишут на бланках, на конвертах. Это звала мысль о матери, которая всегда приходила к нему в его приступах дикого возбуждения. Ответить хотя бы краткой телеграммой на ее письма, денежные переводы. Но он не позволил себе и этого.
В «забегаловку» все-таки зашел, на полпути, у Белорусского вокзала. Принял полтораста граммов — и, не задерживаясь, вышел. Наплевать, что исключили из аспирантуры! Давно пора. Вот уж он не будет жалеть, что исключили. Он даже не явился на вызов ректора. Пусть теперь выселяют. Надо только, чтобы Аня не знала, что его исключили. Важно, чтоб она не знала, пока не откажется ехать из Москвы. Сегодня она на комиссию не пойдет, не посмеет пойти. Сейчас он твердо знал это. Он преувеличивал возможности будущих заработков в киностудии и радовался, что теперь-то, когда отец отказал в помощи Ане, она будет жить на его деньги. Ее лицо отчетливо возникло перед ним, закутанное в рыжий мех воротника, глаза за очками прелестно и как-то старательно светились; никакого тумана не было, он шел как будто и не по Москве, и для него ярко сияла поздняя дачная луна. «Твое удовольствие — мое счастье», — так она проговорилась однажды на даче. Выйдя из пивнушки, Роман шагал размашисто, все время ощущая свой рост и плечи, свою «протяженно-сложенность», играя мышцами на лопатках, хоть и не было в том никакой нужды. Ему казалось, что он понял, как надо отталкиваться палками на лыжах, образуя более сложный, чем при ходьбе, ритм работы рук и ног, на четыре такта. Это надо будет проверить, если снег не сойдет до следующей поездки к ребятам на дачу.
