Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести
Сын молчал. За столом щедро хвалили закуску, Люба же в ответ скучно твердила, что вышло бы много вкуснее, будь у неё специи и ещё что‑то.
Решительно прогнал Сомов грустные мысли. Рядом сидит Валя, и ей гораздо хуже, чем ему… Он галантно испросил разрешения поухаживать за ней, положил салат, сказал что‑то, она ответила, кто‑то вставил слово, и разговор побежал — отвлечённый, не имеющий к Мите отношения. Валя, умница, была в курсе всех дел, на все имела свою точку зрения, часто неверную, «женскую», но зато где бы ни происходило событие — в соседнем дворе или на другом континенте, принимала все близко к сердцу. Не столько сопоставляла и размышляла, сколько жалела. Женщина… Маски для полицейских? Это ужасно, но разве нельзя сделать так, чтобы машины совсем не отравляли воздух? Женщина!
Краем уха слышал, как Люба уславливается с Петром Кубасовым о завтрашней поездке. Пораньше просила заехать — к восьми или девяти (боится, сбегу?), но Кубасов озабоченно говорил, что с утра ему надо быть в столовой, придёт врач с санэпидстанции, — словом, раньше десяти не освободится. Сомова так и подмывало громко, через весь стол посоветовать Любе послать его к черту, — уедем на такси, бог с ними, семью рублями (а самому помечталось нечаянно: вдруг кто‑то из своих, из старых, окажется за рулём!), но сдержал себя, не влез. Тем более — опять налили, опять сказали тост, который нельзя было не поддержать. Потом мужчины пошли курить, и он увязался за ними: хоть рядом постоять, хоть краешком аоса тронуть родной табачный дух, который он не слышал уже столько месяцев. А там не вытерпел, закурил, и тотчас за спиной вырос Костя.
— Я чуть–чуть, — заюлил. — Только во рту подержу.
Сын, стиснув зубы, в упор глядел на него глазами, из которых, казалось, вот–вот брызнут слезы, как давеча, из-за этих проклятых рублей. Сомов торопливо вынул изо рта сигарету, смял, выкинул, но успел в последнее мгновенье схватить немного дыма. Все его внутренности, вспомнив, затрепетали вдруг и ринулись навстречу. Покуда хватило дыхания, лелеял он в себе этот свой последний дым.
Потом все вернулись, и опять налили, и опять сказали тост, за который нельзя было не выпить — так проникновенно и к месту прозвучал он. Сомов потянулся было чокнуться, но вспомнил, где он и в память кого все это. «Митя! Эх, Митя!» — то ли вслух произнёс, то ли подумал. Все было хорошо, славно, и только одно мешало: не было среди них Мити. Но все‑таки он жил на свете, и я жил, подумал о себе Сомов, мы оба жили, мы прекрасно, мы честно жили, — и Сомов, опрокинув в себя рюмку, сунув её куда-то, по–старому хлопнул себя по колену ладонью.
А не ходи по льду,
Да лёд провалится,
Да не люби вора,
Да вор завалится.
Все смолкли и расступились, глядели на него с изумлением.
— Паша! — голос Любы.
— Папа! — нервно, отрывисто — сын.
«А ну их!» — подумал Сомов. Одной рукой опираясь о палку, другую подняв, выделывал старательное па.
— Пашка с ума спятил, — сказала Валя. — На поминках пляшет.
Она смотрела на него, склонив седенькую голову, — черный платок сполз — ив ясных её глазах, увидел он, была грустная ласковая любовь к нему, и понимание, и прощение.
Он повёл плечами, рукой подыграл.
А щи горячие
Да с кипяточечком,
А слезы капают
Да ручеечечком.
Ведь жили же они, жили на этом свете! Молодым, статным и красивым чувствовал себя Сомов. Дядя Паша… Мой дядя.
7Дома Сомов открыл книжный шкаф, где хранились внизу его старые пластинки — двадцатилетней, двадцатипятилетней давности, те ещё, что проигрывал на патефоне, — открыл и не обнаружил пластинок. Не подымаясь с корточек, в раздумчивости обвёл комнату взглядом. Куда они могли сунуть их? Люба, устало раскорячившись у кровати, готовила ему постель.
— Где мои пластинки? — спросил Сомов.
Ни звука в ответ. На ней был какой‑то допотопный балахон с неодинаковыми рукавами — один короче, другой длиннее. Или он пьян, и это кажется ему?
— Спать пора, — высоким, ломающимся голосом сказал из другой комнаты Костя.
Он просматривал у раскрытой двери свой радиотехнический журнал — Сомов сам вынул его днём из почтового ящика.
Вынул как бы украдкой — будто и тут запрещали ему, а как, оказывается, приятно это простенькое дело: брать почту.
Держась обеими руками за скрипящую дверцу шкафа, поднялся.
— Я спрашиваю, куда вы дели пластинки?
Костя не отрывал глаз от журнала.
— Зачем они тебе?
Это уже чересчур, подумал Сомов. Зачем они ему? Сын не хуже его знает, что для него эти пластинки. Фронтовые песни, Бернес, Шульженко… Когда‑то покупал их на толкучке втридорога, предпочитая ещё зиму прощеголять в старом, перешитом из шинели пальтишке, но пластинки иметь. Пусть старые, пусть хрипят — может, именно этим они и дороги ему. Они не могли их выкинуть, не имели права. В конце концов, для них он ещё живой.
Сомов волновался, а это было хуже всего. Спокойно и с достоинством надо говорить с ними. Он не пьян. Он немного выпил, но голова у него чиста.
Подошёл и размеренным, спокойным движением вытянул из рук Кости журнал. Сын бешено вскинул глаза.
— Зачем они тебе? — ещё отрывистей, ещё нетерпимей.
Сомов держал себя в руках.
— Я хочу послушать музыку.
Стиснул зубы, молчит, а сзади — голос Любы:
— Одиннадцать скоро — слушать!
«Окружают, — подумал Сомов. — В собственном доме — окружают».
— Я ничего от вас не хочу. Отдайте мои пластинки. — Смирив себя, не грозил — увещевал. — Я же не трогаю ваши вещи. Вот твой журнал. Я его не выбросил, а принёс, положил. А куда ты дел моих рыбок? — Они обязаны считаться с ним как с живым. Он заставит их считаться! — Ты оглох? Отвечай, когда спрашивает отец. Где рыбки? Почему вы уморили их?
Негромко, почти спокойно звучал его голос, но уже проступала в нем нехорошая вибрация.
— Это я виновата, — заторопилась Люба. — Они уехали, а я не знала, чем их кормить. Каши наварила.
Сомов слушал, не оборачиваясь.
— Дура! — процедил. — Двадцать пять лет живу и никак привыкнуть не могу, что жена у меня дура.
У Кости сжались кулаки. Пусть! Пока он жив, он хозяин в этом доме. Жаль, сигареты нет — закурил бы сейчас, прямо на глазах у них, и попробовали б они воспрепятствовать! Не родился ещё такой человек на свет, который командовал бы Павлом Сомовым.
— Откуда я знала, что они едят у тебя! Каша хорошая была, я сама ела.
— А ты и дерьмо будешь есть.
Из кухни прошествовала Галочка — в стёганом красном халатике, которого он не видел ещё, в бигудях. Взяв что‑то с туалетного стола, с тем же гордым видом вернулась обратно. Сомов вспомнил дневную стычку из‑за рублей. Не помирились, стало быть… Вот так и живут, с отчаянием подумал он. Рубли, жратва, мягкая постелька… И в то же мгновение, прерывая тягучие объяснения матери, взвизгнул Костя:
— Не смей оправдываться перед ним! Он недостоин, чтоб ты оправдывалась перед ним. Сдохли твои рыбки. Ясно? Сдохли!
Сомов трясущимися руками искал палку.
— Я поколочу тебя, — тихо выговорил он. — Ты… Я поколочу сейчас.
Добравшись до книжного шкафа, слепо шарил вокруг, но палка не находилась. А возле сына уже топталась Люба, загоняла, точно наседка, растопыренными руками.
— Костя… Не надо, Костя. Ты же знаешь отца. Иди, иди.
В сторону отодвинул он её, смело вперёд шагнул. Сомов нащупал наконец палку. Сын глядел на него с вызовом и гадливостью.
— Ну? — презрительно сказал он. — Думаешь, тебя боится кто?
— Я… — Что‑то стояло в горле, и он никак не мог проглотить это. Повертел шеей, помогая. — Я никогда не бил тебя, но ты вынудишь. Возьму перед смертью грех на душу.
— Перед смертью! — горько передразнил Костя. —Если б смерти боялся, не вёл себя так. Напился, как дурак, на поминках. Плясать пошёл.
— Это тебя не касается— решительно возразил Сомов. — Это мой брат умер, и тебя не касается, что я делаю.
— Твой брат! Да тебе плевать на брата, на всех плевать! Всю жизнь только для себя жил. Ты ведь и поехал, чтобы выпить да погулять, а похороны для тебя предлог только.
— Предлог? — От возмущения Сомов потерял дыхание. И это говорит его сын, его Костя! Судорожно ощупывал карманы, ища таблетки Сергея Сергеевича.
Костя был бледен, но уже владел собою.
— Ладно, ложись. — И повернулся, собираясь уйти, но Сомов грозно остановил его.
— Нет, ты постой! — Он нашёл таблетки, сыпанул несколько в рот. — Не беги, — сказал он. Теперь, чувствовал он, у него хватит сил до конца довести разговор. — Объясни мне, как это — предлог.
Но Костю теснила и оберегала Люба:
— Не надо, Костя, иди. Слышишь, Костя…
— А ты молчи, квочка! — задребезжавшим голосом приказал Сомов. — Ступай к кастрюлям своим.
