Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести
— Ты… Ты… — И не договорив, бросился прочь.
Сомов стоял на ногах, и уже не стоял, а торопливо семенил по двору, вдоль деревянного частокола, отгораживающего палисадники, хватался за него слабыми руками — спешил в ту сторону, куда сын убежал.
Его догнала Люба:
— Куда? Солнце такое… Сами разберутся. — Но не настаивала, покорно шла рядом.
Он опёрся о её мокрую руку с налипшим трилистником петрушки. Оторвавшись от забора, заковылял к шелковичным деревьям, за которыми скрылся сын. На низкой скамье сидел он, скорчившись. Сомов жестом погнал Любу прочь, но она не поняла и продолжала что‑то долдонить.
— Иди, — выдавил он. — Иди.
Она ушла, а он приблизился к безмолвно рыдающему сыну. Тот не видел его — глубоко, в коленях прятал лицо. Узкие плечи дрожали. Сомов обошёл скамейку, осторожно присел рядышком, коснулся ладонью растрёпанных, длинных, как у женщины, сухих волос; очень тихо коснулся, потому что боялся — Костя взорвётся и прогонит его. Но случилось неожиданное: сын со всхлипом припал к нему.
— Прости, папа… Я сейчас. Это было так гадко, гадко!
Сомов опустил руку на его вздрагивающую голову.
— Ничего…
— Гадко! Мне так стыдно перед тётей Валей!
— Костенька, успокойся. Она не слышала.
— Все равно! Это гадко было… Вся эта торговля. Как они могли… Как она могла!
На колени встать перед ним готов был Сомов и просить, просить прощения у своего мальчика — за все зло и жестокость, что ещё оставались в мире.
— Не надо… Это женщины… У них все по–своему.
— Какая разница, кто это! Женщины, мужчины… Почему все так злы? Почему, папа?
С мольбой поднял он голову. Красное, мокрое, родное лицо, губы дрожат.
— Кто злой? Нет, Костик. Ты…
— Все, все! Она, все эти женщины, я, ты…
— Ты не злой. Ты хороший.
— Злой! Я злой, как я ненавижу себя! И ты, и я — все, кроме мамы.
И такое исступление, такая боль и убежденность были в его голосе, что Сомов не смел перечить ему, а только ласкал и успокаивал:
— Все образуется… Все будет хорошо. — Он верил в это: у такого, как его сын, не может быть плохо.
Костя выпрямился. Прерывистый протяжный вздох вышел из груди, и он затих. Отец не нарушал молчания.
— Дядя Митя тоже был добрым, — сказал Костя, и Сомов поспешно, искренне согласился с ним.
6С первых двух–трёх глотков, выпитых на кладбище у забросанной цветами могилы, Сомов захмелел было, а теперь, на поминках, несмотря на увещания жены и сына, хлестал наравне со всеми, и хоть бы хны. Слабость оставила его, он был возбуждён, говорил добрые слова о Мите и ни на миг не забывал о Вале.
Молодцом держалась Валя все эти долгие часы. Даже когда под разболтанную музыку уже тёпленьких музыкантов (какие это у них по счёту похороны сегодня?) выносили гроб, не выла и не причитала, как другие женщины, для которых что такое Митя; лишь ноги подкашивались, но мужчины держали её крепко.
В машине было душно, и ползла она медленно — час «пик». На перекрёстке, где они нынче утром застряли с Алафьевым, стояли особенно долго. На восковой лоб Мити села муха. Валя, нагнувшись, прогнала её, но она села на нос. Потом снова — на лоб, на щеку, на запёкшийся рот. И тут Валя не выдержала. Её маленькая, в старушечьей пигментации рука, потянувшаяся было, чтобы в очередной раз прогнать муху, бессильно упала, она всхлипнула и, как совсем недавно Костя, прильнула к впалой, с трудом дышащей в этой духоте груди Сомова. Черный платок сполз с седеньких волос, что‑то больно кольнуло Сомова, и он, опасаясь, как бы эта штука не причинила вреда Вале, успокаивая её, осторожно извлёк выскользнувшую заколку.
Боль проснулась в груди, он закашлялся. Не пошла бы кровь. Он обязан продержаться хотя бы до вечера… А Валя глядела на него ясными, как небо, старенькими глазами и пытала с тоской и недоумением: «Паша! Что же это такое, Паша!»
И все, и больше она не сорвалась ни разу — даже когда закрывали и глухо заколачивали гроб, а потом долго и неуклюже опускали под команды пьяного могильщика в неровную длинную яму. Сомову дико подумалось: «Вот и ты ко мне пришёл, Митя», — а может быть, он даже вслух пробормотал это.
Костя, который не отходил от него ни на шаг, передал его Любе, а сам, вместе с другими мужчинами, взялся за лопату. Поначалу все работали с азартом, чуть ли не наперегонки, но уже через минуту–другую стали сдавать. Конец дня, а солнце пекло вовсю.
Первым воткнул лопату в землю Пётр Кубасов. «Передохнем малость», — и, вытирая пот, подмигнул Сомову — то ли потому, что тот смотрел на него, то ли почитал его за своего подопечного: привёз на своей машине, вечером домой доставит, а завтра утром — в Тарман. Сомов отвернулся.
Другие мужчины тоже сбавили темп, и только Костя работал, не разгибая спины, ни минуты не давая себе отдыха. И откуда бралась силёнка в этом худом нервном теле, так напоминающем тело отца? Сомова часто тревожило это сходство: не унаследовал ли сын и его болезни? Положительная реакция Пирке, равнодушен, даже брезглив к еде. Да ещё эта впечатлительность — Сомов вспоминал сегодняшнюю истерику (истерика, а что же ещё!), и ему делалось страшно за сына…
Появилась бутылка, все выпили по очереди из гранёного стакана — даже женщины, даже Валя и Сомов — последним. Ни Люба, ни сын не останавливали его, а здесь, за столом, Костя раздражённо напоминал об утреннем уговоре в ординаторской, на что Сомов весело и честно (честно — ведь он предупредил Сергея Сергеевича, что выпьет за брата!) отвечал, что у него с доктором особые отношения.
К длинному столу был приставлен под прямым углом ещё один стол, маленький, и за ним со скорбными и чинными физиономиями алчно поедали все подряд приблудные кладбищенские старухи. В паузах, сморкаясь и переводя дыхание, выражали вдове соболезнование. Валя учтиво выслушивала их, благодарно кивала и вдруг, загородившись от старух ладошкой, повернулась к Сомову, смешливо и неумело подморгнула обоими глазами. Сомов просиял. Он готов был расцеловать её за эту улыбку, за блеск глаз, за её великое мужество. Он взял рюмку и встал.
— Прошу внимания, товарищи, — торжественно сказал он.
— Давай–давай, дядюшка! — берясь за бутылку, весело поддержала Ляля. — Загни‑ка что‑нибудь. Ты умеешь.
Сомов с рюмкой в руке дождался тишины.
— Мы выпили уже за моего брата, — сказал он. — Пусть земля ему будет пухом. Но теперь я хочу… Я предлагаю, чтобы мы все выпили за верную Митину спутницу, за его подругу, за жену, за настоящего человека… — Дыхания не хватило, и он вынужден был сделать паузу. Даже старухи перестали жевать. Было тихо. Сомов коротко отдохнул и закончил: — За нашу дорогую Валечку! Вы знаете, что жизнь её была несладкой — как, впрочем, и у всего нашего поколения… Так ведь, Валя?
— Да, Паша, да! — прочувственно, со слезами в голосе подтвердила Валя.
— И ещё, — остановил Сомов начавшееся было движение. — Мы сегодня собрались здесь, чтобы почтить память Мити. Сейчас мы выпьем, помянем и разойдёмся, но мы все должны помнить, что в этой комнате живёт пожилая женщина, живёт одна… Мы должны всегда помнить об этом и приходить сюда. — Он говорил «мы», но к нему самому, знал он, это не относится: лично он никогда больше не переступит порога этого дома. Тем горячее, тем убедительней хотелось сказать. — За тебя, Валя.
Валя порывисто встала, обняла — так, что, не придержи его Костя, наверняка упал бы, растроганно расцеловала.
— Прекрасный тост ты сказал, дядя Паша, — невинным тоном прокомментировала Ляля. Слишком невинным — Сомов заподозрил неладное. — Вот только сам‑то что? Не участвуешь?
Сомов глянул на свою рюмку. Пуста. Пуста совершенно. С порожней посудой говорил, старый сундук! Смешок пробежал по столу — добрый, без умысла; ему налили, и он со вкусом выпил до дна.
На тарелке у него было много всякого, но он поковырялся и отложил вилку.
— Поешь, — сказал ему Костя — без надежды, не веря, что послушает. — Тебе надо поесть.
Сомов провёл по горлу ребром ладони:
— Вот!
В глазах сына стояло знакомое выражение то ли брезгливости, то ли сострадания. Но ведь и его тарелка полна.
— А сам? — спросил Сомов.
— Что — сам! — с досадой отмахнулся Костя. — Я и не пью.
Отец взглядом поблагодарил его за это.
— Молодец, что не пьёшь. Если можешь не пить — не пей. И с Галочкой не надо так, — неожиданно попросил он. — Она женщина, у неё свои понятия. Не надо обижать её.
— Не вмешивайся в это, папа! — И Сомов понял по его зазвеневшему голосу, что тут уж сын не намерен терпеть и выслушивать.
— Не буду, — пообещал он. — Ты только не нервничай. Все образуется. Я выпью ещё немного, ничего не случится со мной. В целости и сохранности предстану завтра перед Сергеем Сергеевичем. Жаль только, Маю вы спрятали. — Само вылетело, не хотел, и разом потускнело все, поскучнело, и даже хмель, казалось, улетучился из головы.
