Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
Дуся Федору гнала, но толку от этого было мало: он всё равно приходил. «Да когда ты от нас отстанешь, идол?» — ругалась она. «Что, — отвечал ей Федора, — правда-то глаза колет?»
Алексей Иванович, кажется, не обращал на всё это внимания, больше молчал, но однажды заметил: «А может, он и прав. Всегда ли мы за планами-то людей видели?» «Не пущу!» — заявила после этого Дуся Федоре. «Ну, это мы ещё посмотрим!» — пригрозил он и стал разносить по посёлку, что Алексей Иванович или наверняка запил, или, скорее, у него с головой плохо, и поэтому Дуся к нему никого не пускает.
Ну, ладно Федора, с него какой спрос, а вот Алексей Иванович всё больше уходил в себя, вечерами подолгу сидел у окна и о чём-то думал, ночью плохо спал, днём не знал, чем заняться. И к еде он стал безразличен: что ни дай, всё ладно. А потом ещё хуже: не дай, так и вообще не поест. А тут ещё опять Коля. Со своими алкоголиками он обокрал магазин. На них завели дело и взяли подписку о невыезде. Дело это они решили обсудить с Алексеем Ивановичем. «Отец, денег надо», — нагло заявил Коля. «Зачем?» — не понял Алексей Иванович. Скривившись в ухмылке, Коля ответил: «А то не знаешь!» «Главное — на лапу», — поддержал его грубосколоченный алкоголик. «Не-е, — не согласился с ним другой, сложенный пожиже, — главное — не признаваться». А маленький, по-деревенски придурковатый алкоголик не соглашался с обоими. «Аблаката наймать надо», — говорил он жалобно.
Выпив и решив, что дело своё с Алексеем Ивановичем они сделали и в тюрьму их теперь никак не посадят, алкоголики стали зарекаться, что воровать никогда уже не будут. «Ни-ни! — в один голос говорили они. — Ни в коем разе! Да чтоб нам не устоять на этом месте!»
Алкоголикам дали по два года, а Коле, как более опасному рецидивисту, четыре. Хорошо, что Алексей Иванович не пошёл на суд. Коля вёл себя на нём безобразно: судье тыкал, защитника перебивал, а прокурора, когда он предложил свои сроки, обозвал сукой. Было видно, что на суде он играет роль, строит из себя прошедшего огни и воды урку, которому и тюрьма — дом родной.
А Алексей Иванович после того, как его посадили, слёг в постель. Врачи, не понимая, что с ним происходит, одни разводили руками и отделывались туманными фразами, другие, словно сговорившись, бодро хлопали его по плечу и говорили: «Э, брат, да мы и не таких из гроба поднимали!»
Приходил Федора, а зачем, трудно было понять. «Ну-ну, всё болеем, — начинал он свой разговор, а потом предлагал Алексею Ивановичу выпить с ним водки. — Оно и полегчает», — смеялся он. А выйдя из его комнаты, безнадёжно махал рукой и тихо, чтобы Алексей Иванович не услышал, говорил Дусе: «Все там будем».
Умер Алексей Иванович утром, а всю ночь перед этим они с Дусей проговорили о жизни. Вспомнили всё: и как поднимали детей, и как уважали и любили друг друга, и Пуговку вспомнили, и Ванечку, и даже Митю, когда он приезжал к ним, не говорили только о Коле. Зачем? Кроме расстройства, от разговора о нём ничего бы не было. «Ты прости, если что не так было», — говорил Алексей Иванович Дусе уже перед самой смертью.
Дуся, чтобы он не видел, как она плачет, уходила на кухню и там плакала.
Хоронил Алексея Ивановича, можно сказать, весь посёлок. Ведь зла он тут никому не сделал и напрасно никого не обидел. Приехали на похороны Илюшка с Леночкой и Элей, Ванечка из Калифорнии, а из Магадана какое-то высокое начальство. Похоронили Алексея Ивановича как положено: все о нём говорили только хорошее, и музыка похоронная играла, и цветов было много, а дождь, вдруг зарядивший с утра, когда гроб с его телом опускали в могилу, остановился, и на небе появилось солнце. Дуся на похоронах не плакала. Ей казалось, что Алексей Иванович, хоть его и зарыли, всегда будет с ней, и им будет ещё о чём поговорить. Поэтому, когда Илюшка с Леночкой и Ванечкой стали звать её к себе жить, она отказалась. «Не одному же ему здесь оставаться», — рассердилась она на них.
После смерти Алексея Ивановича Дуся оставила в квартире всё так, как было при нём. Похоронила она его в новом костюме, а тот, что был для повседневной носки, она, как и раньше, каждую неделю чистила и гладила, и если ей казалось, что в нём завелась моль, посыпала его табаком. Трубку с медным ободком, что подарил ему Митя, она держала, как и он, рядом с коробкой гаванского табака, а когда на ней появлялась пыль, она стирала её смоченной в воде тряпочкой. Иногда она раскрывала эту коробочку и нюхала табак, и тогда ей казалось, что Алексей Иванович рядом и сейчас он возьмёт свою трубку, набьёт её табаком и закурит. Летом она часто ходила на его могилу, поправляла её, потом садилась на сделанную Илюшкой скамейку и разговаривала с ним. Ей казалось, что он её слышит, а что он ей отвечает из могилы, она и так знала. Ведь столько лет прожили! Как уж тут не знать! Зимой, когда на могилу ходить было холодно, она часто сидела у его кровати и снова с ним разговаривала. Иногда она при этом плакала, но слёз своих не замечала, потому что жизнь ей казалась такой же, как и раньше, при Алексее Ивановиче, а с ним они жили хорошо, и она от него никогда не плакала.
Дзюба
Посёлок лежал в глубоком овраге с отвесными берегами из жёлтой глины и ручьём, превратившимся в сточную канаву. Раньше здесь был женский лагерь, на левом берегу ручья карьерами брали глину на кирпич. Сейчас на этом берегу стоят старые бараки. В ясные дни они выделяются облупившейся штукатуркой и осколками оставшихся в окнах стёкол, в дождливые — темнеют и как будто бы оседают в землю. На другом, правом берегу, сохранился лагерный карцер. Он, как дот, задней стороной врыт в сопку, впереди сложен из серого камня. Подслеповатое окно похоже на амбразуру, а дверной проём с кованой железом дверью — на вход в подземелье. В бараках живут те, кого Колыма выбросила на свои задворки, а в карцере год назад поселился Дзюба.
Каждое утро жизнь в посёлке начинается с дыма из печных труб. Зимой, в морозы, он молочным столбом поднимается над посёлком, летом, в ясные дни, становится прозрачным и сливается с небом. Потом в посёлке хлопают двери и лают собаки. В восемь часов открывается магазин. Первым на улицу выходит Паша, известный в посёлке пьяница. Он идёт в магазин и берёт там бутылку водки. С ней, перейдя ручей, поднимается к Дзюбе.
— Здорово, братка! — приветствует он его и, поставив бутылку на стол, начинает растапливать печь.
Браткой он называет не только Дзюбу, но и всех мужиков в посёлке. Печь разгорается, Дзюба вылазит из-под одеяла, и они садятся за стол. В карцере, как в склепе, пол цементный, в похожем на амбразуру окне мало света, в сером однообразии каменных стен небритые, в одинаково поношенных куртках Дзюба с Пашей были бы похожи друг на друга, если бы первый не был крупно сложен, а второй, среднего сложения, не отличался бы ещё и живостью движений.
С Дзюбой жила собака по кличке Аян. Похожая на отжившего своё волка, она была медлительна в движениях и осторожна с чужими. Пашу она уже хорошо знала, и когда он приходил, садилась против него и ждала от него что-нибудь со стола.
Первую, не ожидая, когда разогреется тушёнка, Дзюба с Пашей выпивают, не закусывая. Закурив, Паша спрашивает:
— Ну что, идём?
Дзюба выходит на улицу, смотрит на небо и, если на нём нет туч, возвратившись, отвечает;
— Оно и можно.
Собрав рыболовные снасти, они спускаются по ручью к реке. Дзюба идёт, не выбирая дороги, по правому берегу, а Паша её выбирает и поэтому часто перепрыгивает с одного берега на другой, а там, где ручей мелкий, идёт прямо по нему. Ему мешает ведро, которое они взяли под рыбу. Когда он прыгает через ручей, оно бьёт его по ногам. Аян с опушенной вниз головой идёт за Дзюбой и, кажется, ничего, что вокруг происходит, не замечает.
На реке они разжигают костёр и разбирают рыболовные снасти. Перед ними, на другой стороне реки, стеной поднимается к небу каменный утёс. Под ним кружат водовороты, а когда они уходят на дно, на их месте вздымаются крутые волны. Ударившись об утёс, они рассыпаются в брызги и пену. На самом утёсе в ярко окрашенном свете восходящего солнца стоит одинокая лиственница, у неё широко расправленные ветви, и, кажется, еще немного, и она взмахнёт ими и улетит в небо. Таким видит тот берег реки Паша. Дзюба его видит по-другому. Всего, что происходит в реке под утёсом, он просто не замечает, а лиственница на вершине утёса ему кажется похожей на птицу с кривыми крыльями, у которой нет сил, чтобы оторваться от земли.
По-разному они и рыбачат. Паша бегает от переката к перекату, пытается поймать на мушку хариуса, а Дзюба, расставив тычки на налимов, забрасывает с берега удочку, сидит у неё и курит. Одиночество его не тяготит, он его не замечает, как воздух, которым дышит. Видимо, это связано с тем, что от тесного общения с людьми он устал в лагере. Пятнадцать лет прошли в армейских колоннах на работу и в столовую, в бараках, до отказа набитых людьми, в постоянных разборках воров в законе и сук, в неусыпном наблюдении охраны. Память об этом Дзюбе сохранила мало. Остались в ней, казалось, только события, связанные с вором в законе Серым да с Аяном.
