Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
«Ни-ни! Ни в коем разе! И духу чтоб её там не было!» — твердили они в один голос. Колю, как главного, они уже звали паханом. «Пахан, ты на нас — как на себя! Сам знаешь!» — уходя, говорили они.
Конечно, никакого золота они не намыли, больше пили водку, а когда полезли на чужой полигон, надеясь, что там-то и урвут, их избили.
С тех пор Коля болтается по посёлку и сшибает чужие рюмки. Недавно у кого-то украл магнитофон и, конечно, тут же его и пропил. Когда на него подали в суд, дело к суду не приняли. «Такое не рассматриваем, — заявили в нём, — у нас дела покрупнее!» Вот они нынешние-то порядки! Делай — что хочешь! А раньше, бывало, и за гвоздь садили. Нет, не будет с этими порядками из Коли толку: сопьётся или забьют где-нибудь насмерть. А ведь была когда-то надежда, что и из него человек выйдет. Появилась она, когда Дуся, сразу, как только его посадили, побывала у него на свиданке. Поездку к нему она запомнила хорошо, и не только потому, что с ней появилась эта надежда, но и, наверное, потому что шофёр, подобравший её попутным рейсом на Колин лесоповал, потом стал мужем Леночки.
Стояла поздняя, уже вся в жёлтом цвету осень, из окна лесовоза, на котором ехала Дуся, было видно, как и тайга, и раскинувшиеся в пойме реки её подлески, и сама река готовятся к зиме. Лиственницы, сбросив с себя летний наряд, застыли в угрюмой задумчивости, словно с вызовом наступающим холодам вытянулись в небо тополя и чозении, голубичные поросли на болоте прятались в кочкарник, а потемневшая и уже с ледяными заберегами река, казалось, остановила своё течение. Всё говорило о том, что зима — вот она, рядом, и нет уже никакой силы, которая могла бы её остановить. Да и громоздившиеся за тайгой горные отроги уже были покрыты шапками блестящего на солнце снега. Ярко очерченные в голубой дымке неба, они казались рядом, а не там, где проходило далёкое горное Верхоянье.
«Как звать-то?» — оторвал Дусю от созерцания уходящей осени шофёр. Был он белобрысым, с ушами, похожими на локаторы, и острым, как сосулька, носом.
Узнав, что её зовут Евдокией, он сказал: «Ну, вот что, Евдокия, не знаю, как по батюшке, ты не молчи, говори, что хочешь, иначе усну. Двое суток не спал».
О чём может говорить мать, когда едет к сыну? Конечно, о нём. Вот и Дуся стала рассказывать о Коле и, как это всегда бывает: незнакомому человеку, когда знаешь, что никогда больше его не увидишь, высказала больше, чем родственнику или близкому. Когда она рассказывала о том, как Коля, торгуя своими слабостями, выбивал из неё и Алексея Ивановича что ему надо, шофёр словно и не верил ей. «Да не может быть!» — восклицал он. Было видно, что он не безучастно слушает её, а всё принимает близко к сердцу, и, видимо, поэтому, когда Дуся рассказала, как Коля сбил свою дочь машиной и оставил её на всю жизнь калекой, она расплакалась. «Свинья твой Коля! — сказал на это шофёр и добавил: — А ты не плачь. Может, всё и наладится». Когда дорога, по которой они ехали, вышла к реке, он сказал: «Ну, всё, мать. Больше не могу. Я — спать, а ты, вон речка, хоть на ней сиди, хоть здесь оставайся».
И через спинку сиденья перелез в спальное отделение.
Дуся пошла к реке. Вблизи уже не казалось, что она, в предвестии зимы, остановила своё течение, наоборот, на ближайшем перекате она гудела белыми бурунами, здесь, у её ног, сердито билась волной о берег, а на середине крутила такие водовороты, что у Дуси, когда она на них смотрела, кружилась голова. Потом над ней пролетела стая гусей. Серебристые со стороны солнца и тёмные с другой стороны, они, казалось, летят не прямо на юг, а заходят на большой круг, чтобы опуститься в реку. Недалеко от реки, в заводи, Дуся увидела уток. Готовясь к отлёту, они уже не шныряли по прибрежным зарослям, не копались на мелководье, а, сбившись в круг, осматривали друг друга с деловитой заботливостью.
Не прошло и часа, проснулся шофёр. «Мать, — крикнул он из кабины, — давай в дорогу, не то ночь скоро!»
До наступления ночи было недалеко. Большое и уже холодное солнце катило к закату, длинные от тополей тени бежали по галечному откосу, окутанная серой дымкой тайга погружалась в дрёму. Выспавшийся шофёр выглядел бодро и уже был в хорошем настроении. Видимо, от него хорошее настроение перешло и к Дусе. А шофёр, включая скорость, весело заверил: «Ничего, мать, проживём! И Коля твой человеком станет!» «Ах, какой милый человек!» — подумала Дуся, и, смешно сказать, теперь он ей показался совсем другим, не таким некрасивым, как раньше. Уши уже не казались ей локаторами, а выглядели как два красивых и только что снятых с огорода свежих лопушка, а нос уже не казался острым и длинным. «Нос — как нос, — думала она, — а конопушки, так они его только красят».
Приехали на лесоповал, когда уже солнце совсем закатилось. Встретили их лаем сторожевых собак, а часовой, стоящий у ворот, зло крикнул: «Стой! Винтовка стреляй буду!» «Ох, уж эта татарва, — рассмеялся шофёр, — ведь видит кто, а орёт!»
Поставив машину в гараж, он ушёл в барак вольнонаёмных, а Дуся пошла к лагерному начальству. В пропахшем потом и куревом кабинете принял её лейтенант, похожий скорее не на военного, а на не битого еще жизнью юношу. «Заместитель начальника лагпункта по воспитательной работе Маслов», — мягко представился он Дусе, а когда узнал, к кому она приехала, сказал: «Очень хорошо, Евдокия Ивановна, что вы приехали. — И о чём-то подумав, повторил: — Очень хорошо».
Дусе показалось странным, что её с таким вниманием приняли, и она подумала: «Уж не случилось ли что с Колей?» Оказывается, и на самом деле случилось. Недавно его здесь вытащили из петли. Дусю бросило в жар: «Господи, да зачем это он?» Когда она пришла в себя, лейтенант, которому, оказывается, тоже было не безразлично, зачем Коля полез в петлю, попросил её рассказать о его долагерной жизни. «Понимаете, Евдокия Ивановна, — объяснил он свою просьбу, — нам важно знать: что это — глубокое осознание вашим Колей своего преступления, а следовательно, и падения, и отсюда стремление уйти из жизни, или он, извините меня, тряпка, которой наши исправительные меры оказались не под силу». Дуся что-то говорила лейтенанту, а что — она помнила плохо, а лейтенант всё это записывал в свою записную книжечку, когда же он попросил её, чтобы она задала Коле несколько его личных вопросов, она не могла сообразить — зачем это. «Хорошо, хорошо», — понял её лейтенант, и тут постучали в дверь. В кабинет вошёл похожий на деревянного истукана сержант. «Лысого в карцер?» — спросил он. «Ни в коем случае, — не согласился с ним лейтенант, — ведите его ко мне на беседу». «На бесе-еду! — недовольно буркнул сержант, и было слышно, как за дверью он зло сплюнул. «Ну, что вот с них взять! — развёл руками лейтенант. — Одно и знают: в карцер. Не-ет, — поднялся он из-за стола, — я здесь всё по-своему сделаю». «Дай-то Бог, — подумала Дуся, — только получится ли?»
А Колю Дуся не сразу узнала. Он осунулся и постарел, землистый цвет лица и глубоко впавшие глаза придавали ему вид безнадёжно больного человека. Проговорили они с ним всю ночь. Коля, хоть и говорил вяло и всё смотрел не на Дусю, а куда-то в сторону, каялся в том, что натворил и обещал, как выйдет из лагеря, начать новую жизнь, а когда утром провожал Дусю, сказал: «Ты уж прости, мать. Зла-то, я вам принёс — и за жизнь не рассчитаешься».
Вот тогда-то Дуся и поверила, что Колю лагерь исправит, и он обязательно станет человеком. Возвращаясь домой с тем же конопатым шофёром, она думала, что и лагерь — неплохое место для воспитания человека, а уж с таким лейтенантом, как в этом лагере, и подавно. «С ним — да не исправиться! Ну, уж нет!» — верила она ему, и уже ей не казалось, что он похож на юношу, не битого жизнью.
«Ну, как твой Коля?» — спросил шофёр, переключая скорость. «Думаю, исправится», — улыбнулась ему Дуся. «Дай-то Бог! — заметил он. — И лагерь, бывает, на пользу. Посидишь на баланде, погорбатишься, а что не так — в карцер, вот и подумаешь, что к чему. Не-е, — протянул он, — и кнута нам надо». «Не знаешь ты лейтенанта, вот и говоришь про карцер», — сердито подумала Дуся. И дался ей тогда этот лейтенант! Как потом узнала она от Коли, его по несоответствию со служебным положением уволили.
А шофёр продолжал: «Не-е, кнута и нам надо. Не всё пряники. Я свою куклу, — рассмеялся он, — пряниками-то кормил, она и сбежала». «Ушла, что ли?» — не поняла Дуся. «Скурвилась, — объяснил шофёр, — бичует, наверное, где-то, а может, уже и хвост отбросила». «А дети-то остались?» — поинтересовалась Дуся. «А как же! — как будто обрадовался шофёр. — Двое».
Дорога была длинной, и до Дусиного посёлка добрались только к вечеру. Когда она пригласила шофёра переночевать у них, он не отказался и даже, рассмеявшись, пообещал: «Ох, мать, отобью я у вас Ленку». Дуся, вспомнив, что до сих пор не узнала его имени, тоже рассмеялась и спросила: «Звать-то как, отбивало?» «Илюшкой», — представился шофёр.
