Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
Серый в бараке был паханом и делал всё, что взбредёт в его блатную голову. От непостоянства его требований страдали все: и воры в законе, и суки. Выворачивая слова с неподражаемым блатарским акцентом и цвиркая слюной через зубы, объяснял он это так:
— Зизнь меняется. Раньсе — так, сейцас — инаце.
В одном он был постоянен: сук заставлял работать на воров в законе.
«Ну, нет, — решил Дзюба, — работать я на них не буду». Вскоре за это пришла расплата.
— И скази нам, — спросил его Серый, — цё это ты так плохо работаес?
И пошёл на него с заточкой. У Дзюбы потемнело в глазах, кровь, как из ружья, ударила в голову, а что было потом, он плохо помнил. Серого унесли на носилках, в больнице он умер, а Дзюбе к трём годам за хищение в колхозе мешка пшеницы добавили из расчёта на полную катушку.
А с Аяном они нашли друг друга незадолго до того, как Дзюбе выйти на волю. Дзюба уже был сильно болен, у него часто хватало сердце, когда открывались боли в правом боку — темнело в глазах и немели ноги. Аян в это время дослуживал свой срок в охране. Он уже не кидался на заключённых, глаза стали слезиться, в них появились тоска, какую обретают все животные незадолго до своей смерти. Из жалости Дзюба его стал подкармливать. Для этого ему приходилось тайно, уже после отбоя, ходить за барак к его клетке. Аян к нему быстро привык и при его появлении радостно повизгивал и крутил хвостом, как молодая собака. В день освобождения, когда Дзюба выходил за ворота лагеря, Аяна два охранника выводили, чтобы расстрелять в кустах.
— Хошь, бери, — предложил один из них Дзюбе и, закурив, добавил: — Кормить будешь, год протянет.
Уже с Аяном Дзюба слышал, как другой охранник произнёс ему в спину:
— Да и этому немного осталось.
К костру вернулся Паша.
— Братка, а я хариуса словил, — весело сообщил он.
Появление Паши Дзюбу не расстроило, он знал: непоседливый Паша долго не засидится. Не терпел Дзюба, когда сюда приходил Яша Сакун. Появлялся он чаще всего после полудня и всегда так неожиданно, как будто до этого сидел в кустах и ждал удобного для появления момента. Дзюба не терпел его за нездоровый к нему интерес, а острый, как шило, нос на угреватом, по-козлиному вытянутом лице и сюсюкающая шепелявость его раздражали. Яша же, по-своему понимая нелюдимость и замкнутый образ жизни Дзюбы в карцере, считал, что в лагере у него в голове что-то сдвинулось. Поэтому относился к нему как к не совсем нормальному, с которым в разговоре можно повалять и дурака.
— И скази мне, — спрашивал он, — за сто это тебя в лагере дерзали?
Дзюба делал вид, что его не слышит.
— А засем ты дерзис собаку? Поди, и самому зрать несево, — не отставал он от Дзюбы.
Гнал его от Дзюбы Паша.
— Ты, придурок, — зло говорил он ему, — закрой поддувало!
Считая, что и Паша недалеко ушёл от Дзюбы, Яша отвечал ему:
— Сья бы корова мысяла, а твоя бы молсяла!
На реку к Дзюбе с Пашей Яша приходил не с удочкой, а с ружьём. Отваляв очередного дурака с Дзюбой, он шёл стрелять куликов. Настреляв их, возвращался в костру и варил из них суп. Когда суп был готов, он доставал из рюкзака бутылку водки и, выпив первую, говорил:
— А водка нисево!
Перед второй он спрашивал Дзюбу:
— Водки хосес?
Дзюба молчал.
— Ис, они и водку узе не пьют! — ёрничал Яша. — Ну, нисево, Яса и один выпьет.
Видимо, как пьяным мужикам доставляет удовольствие дразнить собак, так Яше доставляло удовольствие ёрничать над Дзюбой. Паша однажды за это его побил и забрал у него бутылку.
— И ты пьяниса! — кричал ему убегавший от костра Яша.
А Дзюба и на самом деле на тех, кто его плохо знал, производил впечатление человека, у которого с головой не всё ладно. Лицо его было похоже на застывшую в тяжёлом бессмыслии маску, он ни с кем не вступал в разговоры, общался только с Пашей, а грубое сложение и Аян, который всегда ходил за ним по посёлку, многих пугали. Когда он заходил в магазин, ему уступали очередь, а когда уходил, говорили: «Такой и убьёт, так немного спросишь». А Аяна, хотя он ни разу ни на кого не бросился, боялись, видимо, из-за его крупного сложения и ничего не выражающего взгляда. За всё время он только раз бросился на Яшу Сакуна за то, что тот ткнул ему в морду палкой, и сегодня Яша появился после полудня.
— Насе с кистоцкой! — весело приветствовал он Дзюбу с Пашей и, приставив ружьё к стволу лиственницы, присел к костру.
В это время вернулся из кустов Аян. Увидев Яшу, он оскалил зубы и тихо зарычал.
— О, суцька, и за сто он меня не любит?! — рассердился Яша и кинул в Аяна взятую из костра горящую ветку.
Аяна словно подбросило пружиной. Он сделал в сторону Яши прыжок, но, промахнувшись, оказался за его спиной. Яше этого хватило, чтобы схватить стоявшее у лиственницы ружьё и выстрелить. Сражённый в голову Аян упал на землю, а у Дзюбы, как когда-то в схватке с Серым, потемнело в глазах и, как из ружья, ударила кровь в голову. Что было потом, он не помнил. Привёл его в себя Паша.
— Братка, да ты ж его убил! — сказал он.
Яша, неловко забросив руку за голову, лежал в крови. На следующий день Дзюбу забрали, а вскоре в посёлке прошёл слух, что судом его приговорили к расстрелу.
Бурков и Нина
Вода в реке, словно её кто-то со дна выталкивал крутыми водоворотами, то бешено бросалась на берег, то вдруг, яростно устремившись на её середину, захлёбывалась во встречной волне. При взгляде на её другой берег, казалось, что он не стоит на месте. Когда от него откатывала волна, он обнажался в глинистом обрыве и поднимался в небо, а как только волна, вздыбившись на середине, выбрасывала вверх гребень, он опускался вниз и удалялся от заброшенного на край земли горизонта. Берег был голым, обрамлённый у реки серым, в грязных потёках подножьем, дальше он утопал в болоте с редкостоем чахлой лиственницы.
На этом — поросшем густой тайгой берегу, у разложенного недалеко от палатки костра, сидели двое: завхоз отряда Бурков и студентка-практикантка Нина. При порыве ветра тайга сердито гудела, а когда ветер стихал, она тяжело сбрасывала с себя крупные капли недавно прошедшего дождя. Стояла осень, приближались вечерние сумерки, было холодно.
— Ну что, девка, спать айда, — позвал Бурков Нину в палатку.
У него было печальное, с кержачьей бородой лицо, широкий, как у монгола, лоб и вяло свисающие с плеч длинные руки. Рядом с ним круглолицая Нина с лихо вздёрнутым носиком и большими, как у кошки, серыми глазами была похожа на красивую куклу. «Ну, нет, — решила она, — спать я с ним в палатке не буду». Конечно, она не боялась, что в палатке он полезет к ней в спальник, — ещё этого не хватало, — она просто не могла себя представить рядом с этим пожилым и некрасивым человеком, который, наверное, ещё и храпит во сне.
— Я ещё посижу, — ответила ему Нина и стала подбрасывать хворосту в костёр.
— Ну, как хошь, — сказал Бурков и ушёл в палатку.
Оставшись одна, Нина попила чаю и, устроив у костра лежанку, легла спать. Вскоре оттого, что замёрзла, она проснулась. Кругом было темно, гудела тайга, в ней что-то ухало и тяжело падало на землю, а когда пошёл дождь, потух костёр. Нине стало страшно. Она бросилась в палатку. В ней было так темно, что ни Буркова и ничего другого не было видно. Отыскав на ощупь фонарик, Нина включила его. «А где Бурков?» — не поняла она. Буркова в палатке не было, не оказалось в ней и его спальника. А по палатке уже хлестал ливень, бил ветер, и где-то за рекой глухо, как в деревянной бочке, гремел гром. Когда Нина представила, что в этой палатке она до утра будет сидеть одна, её охватил страх. «Ну, нет!» — решила она и выскочила из палатки. От ударившего в грудь ветра Нина чуть не свалилась с ног, а окативший её ливень сразу промочил с головы до ног.
— Дядя Бурко-ов! — закричала она. В ответ раздался такой гром, что, казалось, по небу кто-то ударил кувалдой, а когда ломаной стрелой по нему пробежала молния, казалось, оно раскололось. Нина бросилась обратно в палатку и забилась там в угол. Как провела эту страшную ночь, Нина плохо помнила. Пришла она в себя утром, когда заявился Бурков.
— Вы где были?! — рассердилась на него Нина.
— А рыбку проверял, — ответил он и стал снимать с себя мокрую одежду.
«Сети, значит», — поняла Нина. А на улице всё шёл дождь, и хотя небо уже не раскалывалось ни от грома, ни от молний, по-прежнему гудела тайга, и что-то в ней ухало.
— Кажись, приехали, — сказал Бурков и стал разжигать примус.
Нина поняла, что говорит он о вертолёте, или, как называли его геологи, вертушке. Понятно, сегодня его не будет, через эту непогоду никакому вертолёту не пробиться.
Когда сели пить чай, Нина спросила:
— А вас как звать?
— Что, ай с испугу забыла? — рассмеялся Бурков.
