Николай Погодин - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3
Чарльз. Ты молодец, Дик! (Эйнштейну.) Он умный малый.
Эйнштейн. Хотите выпить?
Байрон. Да. Потом.
Эйнштейн. Вы, конечно, представляете, что случилось на земле сегодня. Чарльз, позвоните в магазин, пусть пришлют шампанского.
Чарльз. А вам можно?
Эйнштейн. Нельзя.
Входит Элла с кофе.
Чарльз. Элла, не хватило пороху у немцев захватить Волгу. Рухнули.
Элла. Нельзя так неожиданно. У меня могло рухнуть все это.
Эйнштейн. Роняйте, Элла, бейте посуду. О, если бы не чертова старость, я танцевал бы с вами до глубокой ночи. Самое естественное состояние счастья — танец… простой… крестьянский.
Байрон. Самое лучшее состояние — выпивка… мрачная.
Элла. Дик, хоть сегодня бросьте.
Байрон. С пятнадцати лет я не танцую. А вы считаете, что я играю роль скептика. Но если бы я занимался этим делом, то никак не сегодня.
Эйнштейн. Вы что-то знаете еще?
Байрон. Знаю ли я? Пожалуй, да. Я это знаю.
Чарльз. Что — это? Говори с нами просто.
Байрон. Просто. Пожалуйста. Мы их предадим. Русских. Я говорю просто? Мы их предадим. Мы им воткнем нож в спину.
Элла. Дик, это отвратительно. Вы не можете не испортить настроения.
Байрон. Поэтому я пью. Иначе я давно бы повесился.
Эйнштейн. Кажется, ваша мысль верна, но почему вы так думаете?
Байрон. Мой парень мне успел сказать, что военное крыло, окружающее Рузвельта, эту новость приняло довольно кисло. Э-э, о чем гадать. На красных наша мораль не распространяется.
Чарльз. О какой морали ты говоришь?
Байрон. Не знаю. Говорят, что есть какая-то мораль. Я не умею рассуждать. Давно отвык от этого занятия. Элла, вы правы. Мне нельзя оставаться в обществе больше десяти минут. Так получается, что непременно испортишь настроение. Мистер Эйнштейн, простите меня. Лучше я уйду.
Эйнштейн. Вы хотели выпить. Давайте вместе выпьем за победу русских. Мир спасен на долгое время.
Байрон. Нет, я лучше это сделаю наедине. Я давно пью наедине. Иначе я давно бы был убит своими собутыльниками. (Уходит.)
Элла. Вот личность… После него жить не хочется.
Чарльз. В том, что он сказал, есть роковая логика.
Эйнштейн. Черт меня возьми, ребята, я неисправимый оптимист… Есть логика и мрачная и роковая. Да-да! Но если немцы рухнули, то бомба не нужна… Вы плохо представляете себе, о чем я говорю! Бомба не нужна теперь. Какое это счастье!
Эпизод седьмой
Место действия третьего эпизода. Ночь. Эйнштейн. Входят Притчард и Гордон. Притчард снимает перчатки, бросает куда-то летнее пальто.
Притчард. Случилось. Теперь случилось.
Эйнштейн. Взорвали?
Притчард. Да.
Эйнштейн. Когда?
Гордон. Сегодня утром, сэр.
Притчард. Мы улетели почти тайно… Мы у вас, как видите… От имени…
Эйнштейн. Постойте. Расскажите.
Гордон (чуть усмехнувшись). О чем?
Эйнштейн. Как она вела себя? Потом вылетят из памяти важные детали.
Притчард. В аду нет деталей.
Эйнштейн. Я не понимаю, о чем вы говорите.
Гордон. Мэтр, не сердитесь. Антуан говорит точно. Был вызван к жизни самый ад или преисподняя, как вам угодно. Нам больше не с чем сравнивать. Потому что все громы и молнии — есть уже детские трещотки. А все земные стихии по сравнению с ней детская забава. Приблизительно это было похоже на падение огромного метеорита. (Как-то сверху вниз смотрит на Эйнштейна, и тот сутулится.)
Эйнштейн. Жаль… мне тоже хотелось бы увидеть. Но говорите, Притчард, вы же были душой дела. (Очень настойчиво.) Прошу вас, продолжайте.
Притчард. Она была повешена на высокой стальной мачте… Впрочем, это вы прочтете в моей записке. Я хочу сказать о другом. Надо понять нас в те последние месяцы, когда мы шли на финиш. Мы жили годы в глухом краю индейцев. Наши нервы сковывала таинственность, которой был окружен Лос-Аламос[70]. Мы работали с дьяволом. Никто не знал, к чему приведут нас наши безумные усилия. И неизвестно, чего мы больше боялись — своей победы или поражения. И, наконец, мы просто думали о том, что делаем массовую смерть.
Гордон. Антуан, не стоит волноваться.
Эйнштейн. Вы расскажите, как выглядит сам взрыв.
Притчард (устало, как на допросе). Да, я расскажу… И о наших переживаниях я говорил к тому, что они ничтожны по сравнению с этим днем. То, что произошло сегодня в пустыне, в зоне смерти, нельзя назвать потрясающим. Не то слово. До сих пор человек не знал ничего подобного взрыву атомной бомбы. Конец мира… безумие самой природы… дьявол на свободе… Не знаю. Был неизъяснимый свет, какого не бывает на земле. И рев. Будто зарычала земля в проклятиях. И ужас… ужас… Такой ужас, что вот сейчас у меня подымаются волосы.
Гордон. Но огненный шар рос. Мне показалось, что он будет расти до тех пор, пока не сожжет вселенной.
Эйнштейн. До вселенной далеко, а Землю сжечь можно.
Притчард (вдруг, в порыве). И как это прекрасно! Мы, физики, зажгли солнце! На минуту светило солнце, сделанное нами… людьми. Как это восхищает. (Эйнштейну.) Как жаль, что вас там не было.
Эйнштейн. Мне тоже жаль. Сегодня родился новый век. Так-то, ребята, сегодня мы живем в другом веке.
Гордон (деловито). Я говорил с Ферми. Возможны суперварианты.
Эйнштейн (сухо). Так с чем же вы ко мне приехали сюда?
Притчард. Гарри, говори ты. Я выдохся. Говори, дороги минуты.
Гордон. Мэтр, мне трудно говорить, я спорил с вами, когда вы предлагали скрыть от человечества возможность использования атомной энергии в больших масштабах. Но я обязан. Все ученые, работавшие над бомбой, просили нас говорить с Эйнштейном. Фашизм разбит. И немцы ничего не сделали. Мы с вами ошиблись.
Эйнштейн. Как легко у вас получается… Тра-ра-ра… ошиблись, тра-ра-ра.
Гордон. Хорошо. Я скажу: ошиблись роковым образом. Шли ва-банк. А в банке ни черта. Мы испугались пугала.
Притчард. Дальше, Гордон, дальше.
Гордон. Все они считают, что надо писать президенту… и это опять должны сделать вы. Говори ты, Антуан.
Притчард (лихорадочно). Пока нет информации, и мир ничего не знает… пока не поздно… у нас остаются считанные часы. На человечество падает неслыханное бремя, ведь эта чертова штука стоила Америке два миллиарда долларов, пять лет на нее работали полтораста тысяч человек. А бомба находится в руках военных. Они непременно захотят пустить ее в дело. Единственный, кто к вам прислушивается, поймет… единственный, у кого хватит смелости и воли… Рузвельт.
Эйнштейн. Воля, воля, воля… Тут нужна государственная воля, историческая. Наполеон обладал огромной личной волей, но исторически шел по следам судьбы. Для воли исторической необходимо быть мыслителем. Рузвельт вам представляется таким?
Притчард (лихорадочно, слова наползают на слова). Ему пишите. И немедленно. Теперь я умоляю вас, как в тридцать девятом году вы умоляли меня и Гарри. Надо скрыть. Скажем: не вышло. Пусть издеваются, пусть клеймят, как шарлатанов… не беда, перенесем. Но ведь эта бомба никому не нужна. Германия повержена, Япония готова просить мира. Надо взорвать Лос-Аламос, сжечь все документы, бомбу упрятать на дно океана. Все дают клятву молчать. На Библии! Истинно посвященных в тайны этого изобретения не более десяти. Все они честные люди. Я умоляю вас, Альберт Эйнштейн.
Эйнштейн. Да, видимо, у нас остались считанные минуты, потому что военные теперь ликуют. Это их светлый день. Они не отдадут вам атомную бомбу.
Гордон. Я тоже так думаю.
Эйнштейн. Не отдадут и пустят в дело. Вот какой кошмар навис над нами. Я это знал, предвидел, когда подписывал послание Рузвельту. Мне теперь приходит на ум странный рассказ Дарвина о том, как он уговаривал некоего новозеландского вождя не начинать войны с соседями. Вождь согласился, но вспомнил о том, что у него хранится неиспользованной бочка пороха, который может отсыреть, и пошел воевать. Ах, если бы я тогда мог знать, что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил, но ученый не являет собой разум без желаний и страстей.
