Николай Погодин - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3
Притчард. Тогда этого не мог знать никто… Учитель, вы забыли о самоуверенности немецких ученых. Ведь они думали, что никто, кроме них, не способен создать атомную бомбу. Это они подтолкнули нас… А что касается новозеландского вождя времен Дарвина, то, уверяю вас, Франклин Рузвельт от него многим отличается.
Эйнштейн. Он-то, конечно, отличается. Но не они… Они везде они. И бочка пороха — весь их моральный кодекс. Мы сами дали им это новое оружие. А то, что мы с вами оказались в неповторимых и трагических исторических условиях, их теперь не касается. Не отдадут. Не надейтесь, что сожгут чертежи и взорвут весь комплекс атомных заводов. Единственное, о чем можем мы просить, — это одно: чтобы Рузвельт наложил вето на использование атомной бомбы… и может быть, он проведет закон, запрещающий на все времена сражаться этой бомбой. Я верю в Рузвельта.
Входит Адамс.
Чарльз. Господа… прошу встать… почтим минутой молчания память президента Соединенных Штатов. Франклин Рузвельт скончался.
Все встают. Молчание.
Эпизод восьмой
Там же. День. Много солнца. С улицы доносятся бравурные марши. Эйнштейн у доски с мелком в руке. Подходит к доске, пытается что-то записать и немедленно стирает.
Эйнштейн. Какая дивная мечта — жить сторожем на маяке… сторожем на маяке…
Вбегает Фей.
(Радостно.) Как хорошо! Здравствуйте, дорогая Фей. У меня делается светло на душе, когда вы приходите.
Фей. О чем вы думали сию минуту? У вас было такое тоскующее лицо, какое редко бывает у человека.
Эйнштейн. Разве? Странно. Я мечтаю жить сторожем на маяке. Дивно. Сколько хороших вещей можно выдумать, беседуя с океаном.
Фей. Нет, я земная… городская. Только сейчас очень усталая. Я на мгновение. Где мой муж, не знаете?
Эйнштейн. А что случилось?
Фей. Третий день… (Слезы.)
Эйнштейн. Значит, он мечется.
Фей (до крика). Будь проклят… тысячу раз будь проклят тот человек, кому взбрело в голову это идиотское решение — сбросить бомбы на Японию. С тех пор он мечется… именно мечется. Он в какой-то психической лихорадке… В ночь Хиросимы он рыдал у меня на руках… Это не истерика. Поверьте!
Эйнштейн. Верю.
Фей. Скажите мне, вы все можете понять, зачем они сбросили бомбы на Японию?
Эйнштейн. Не знаю.
Фей. Какой был смысл?
Эйнштейн. Не знаю.
Фей. Кого они хотели запугать? Русских?
Эйнштейн. Да.
Фей. Я слушала вас по радио… читала ваши речи и статьи в газетах. Все, в ком есть хоть доля чести и ума, с вами… в ком доля совести, все потрясены… Но он… Его глаза, самые синие и блестящие в мире, потускнели… Я боюсь за его жизнь. Так не бывало. Ни разу не позвонил.
Эйнштейн. Можно понять. Антуана Притчарда теперь называют открыто отцом атомной бомбы.
Фей. Если так, то вы… не знаю… тогда и вас можно назвать отцом этой проклятой бомбы. Это же абсурд.
Эйнштейн. Можно назвать и меня… Только не отцом, а дедушкой.
Фей. Так говорите вы?
Эйнштейн. Говорю.
Фей. Я хочу логически понять… нет, нет, нет… Эйнштейн и Хиросима…
Эйнштейн. Успокойтесь, дорогая Фей… (Медленно выходит и возвращается со стулом.) И вот… присядьте. Давайте будем умными, покладистыми. Успокойтесь. Вы помните счастливые дни моего новоселья в Америке?
Фей. Конечно, помню. В моей жизни те дни — самое поэтическое время.
Эйнштейн. Вы были эксцентричной американкой, называвшей меня господином великим человеком. Мне это нравилось, потому что здесь было столько же правды, сколько и неправды. Но одна из ваших парадоксальных шуток меня удивила. Мне говорил Меллинген… Вы сказали, что Эйнштейн — это дитя… дитя, которое появилось на свете слишком рано. Трагически рано. Вы помните?
Фей. Я и сейчас держусь этой мысли.
Эйнштейн. Дитя?.. Положим. Со стороны виднее. Но что рано — я вполне согласен. Видите ли, в чем мое горе, дорогая, я несу огромную долю ответственности за мировую физику. И весь ужас в том, что злому миру, миру неустроенному, разделенному на классы, непросвещенному, алчному мы подарили атомную энергию. Я виноват. Пусть моя вина будет трагической, то есть невольной, но ее не устранить пламенными речами. Я понимаю Антуана, когда он мечется.
Входит Гордон. Несколько секунд стоит на пороге.
Гордон (победоносно). А я не понимаю.
Фей (укоризна). Гарри… вы никогда не отличались большой тактичностью, но все же…
Эйнштейн. Рад вас видеть, молодой человек.
Фей. Гарри, где скитается Антуан?
Гордон. Там что-то случилось с нашей общей знакомой.
Фей. С Анхилитой?
Гордон. Да. Разве вы ничего не знаете? Она умерла. Самоубийство. Без объяснения причин. Письма не оставила.
Эйнштейн. У нынешнего поколения свои правила, но я не говорил бы этого теперь.
Гордон. Какая разница: теперь, не теперь.
Фей. Гарри прав. Какая разница?
Эйнштейн. Тогда простите.
Гордон. Мне не пришло бы в голову ехать на похороны. У Антуана всюду вывихи… Может быть, жесты.
Фей. Ничего, пусть. Его можно понять.
Гордон (категорически, до вызова). Нельзя!
Эйнштейн. Что с вами, молодой человек, почему вы так агрессивны?
Гордон. Приятно, но я не молодой человек. Мы все давно не молоды. И я пришел к вам, мэтр, потому что вы являетесь нашим духовным отцом. Я прошу вас: повлияйте на Антуана Притчарда, он давно не молод, пора отказаться от псевдо- гамлетовских номеров. В его годы пора уже знать «быть или не быть». Он плохо кончит.
Фей. А что он делает?
Гордон. Скажу. Минуту терпения. Сначала надо с точностью установить, что мы, ученые-физики, делали бомбу для военных целей. Военные люди во главе с нашим нынешним президентом нашли нужным сбросить бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Мы, ученые, знали, каковы могут быть результаты, и Притчард знал это лучше всех нас. Не так ли? И я сейчас не могу понять ученых-физиков, страдающих от угрызения совести, точно школьники, стащившие у папы доллар. Позор. К тому же совесть весьма условная и, во всяком случае, не научная категория. Будь у японцев такая бомба, они бы, не моргнув глазом, сбросили ее на нас. В конечном счете, Антуан сделал карьеру на атомной бомбе. Его считают чуть ли не первым человеком после президента. И пусть он задумается, дорогая Фей. Он занимает высшие секретные посты, ему доверяет страна свои тайны. Тут нельзя играть роль какого-то…
Фей. Гарри, не забывайтесь. Антуан никаких ролей не играет.
Гордон. Тем хуже для него. Если ты сел в современный экспресс и вдруг решил, что лучше пойти пешком, то не спрыгивай по крайней мере на полном ходу…
Фей. Это правда…
Гордон. Я же все знаю. Он мне проговорился уже тогда, когда мы ее пробовали в зоне смерти. Библия. Это покаяние. Теперь после Хиросимы, как завещали еврейские пророки Ветхого завета, он ищет искупления. Это самая скверная игра, на которой можно потерять все.
Фей. Гарри, подумайте, что вы говорите… Вы говорите отвратительные вещи.
Гордон. Я говорю дело и только дело. И еще раз повторяю: мэтр, вы являетесь духовным отцом Антуана… но, может быть, вы внушаете ему эти ветхозаветные идеи… вы же еврей…
Эйнштейн (открыл дверь). Пожалуйста. И никогда не входите в мой дом. Я не буду жалеть о том, что знал вас, я забуду об этом.
Гордон молча удаляется.
Фей. Гарри сошел с ума. Он испугался… все они несчастны. Верните его.
Эйнштейн. Мне безразлично, как рождаются мерзавцы… В результате испуга или как-то иначе. Этот уже хочет делать супербомбу… Я знаю… Он сбросит бомбу на Париж, на Москву, на Рим, лишь бы при дворе современного Тиберия[71] сказали, что он благонадежен. О мерзавцы…
Эпизод девятый
Место действия первого эпизода. Розовый зал, как и тогда, залит ярким светом. Столик с коктейлями. Меллинген и сенатор.
Меллинген (мягко). Ты уж, пожалуйста, не веди себя, как свинопас.
Сенатор. Да-да-да, я свинопас с Дикого Запада, как мои друзья говорят за моей спиной! Ты получил шлифовку в каких-то там изысканных колледжах. Ты — знать Нью-Йорка. А я имел дело с быками…
