Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Вдоль длинного заводского забора белели плакаты, обозначавшие места, где какому цеху собираться. У плакатов пока стояло по два-три человека, а турбинщиков еще совсем не было.
Увидев Диденко, Воробьев взволнованно сообщил:
— Плохо собираются.
Диденко знал эти начальные минуты неуверенности и тревоги, особенно тягостные для молодого руководителя.
— Ну-ну, поволнуйся, если больше делать нечего, — с улыбкой сказал он. — Только не было еще в истории такого случая, чтобы турбинщики подвели!
А люди подходили медленно, у места сбора не задерживались, прохаживались взад и вперед, разыскивая знакомых. У главных ворот, под радиорепродуктором, уже начались танцы. Воробьев увидел Валю Зимину в голубой шляпке с двумя разлетающимися перышками, придававшими ей очень легкомысленный вид. Она самым беспечным образом болтала с Гаршиным. Воробьев подошел и строго спросил Валю про шесты для значков.
— Анна Михайловна с ребятами пошла за ними ответила Валя и с первыми звуками музыки положила руку на плечо Гаршина, совсем, должно быть, не думая о том, что на этом празднике у нее есть и деловые обязанности.
Женя Никитин прогуливался с кругленькой девушкой в туфлях на высоченных каблуках. Воробьев мельком подумал: ох и намается она на таких каблуках! — и хотел было подозвать Женю, но тот поклонился и поспешно повернулся к девушке, явно не желая прерывать интересный разговор. Помнит ли Женя, что он комсомольский секретарь и отвечает за молодежь?..
Увидав Назарова, своего преемника, Воробьев пошел ему навстречу и не без раздражения спросил, где же его партгруппа, где значки. Вчера Карцева с цеховым художником и комсомольцами весь вечер мастерили стахановские значки для четвертого участка. В спешке не подумали, к чему их прикрепить, и только в десять часов вечера Воробьеву удалось договориться со столяром, чтобы он заготовил к утру тонкие легкие шесты.
— Ребята с Анной Михайловной у столяра приколачивают, — спокойно ответил Назаров. — Знакомься, Яков Андреич, моя жена и мои наследники.
Четверо наследников разного возраста разбегались кто куда, и мать созывала их, боясь потерять. Она приветливо улыбнулась Воробьеву, и Воробьеву стало стыдно, что он на всех наскакивает, — ведь праздник же!
Оглядевшись, он заметил, что народу стало много и от проспекта люди идут уже сплошной толпой. Чтобы свободнее бегать и играть, ребятишки сунули родителям свои красные флажки, и папы с мамами стояли как линейные на площади, с флажками в руках, изредка для порядка покрикивая на ребят.
Появилась Евдокия Павловна Степанова с тремя сыновьями. Поздоровалась и пошла искать свой цех, забрав с собою младших, а Кешка остался — начисто отмытый, начищенный, приглаженный, в куртке с «молниями». И сразу вокруг него собралась группа таких же отмытых и принарядившихся, необычно солидных пареньков. Увидав Воробьева, они чинно поклонились и хором приветствовали его:
— Здрасте, Яков Андреич!
Из ворот завода выехал грузовик, весь укрытый макетом турбины. Здесь, в лучах солнца, поблескивающих на ее серебристо-серых плоскостях, были особенно внушительны ее широкие изогнутые трубы и изящна надстройка регулятора, любовно выполненного во всех деталях.
Из кабины выскочил Полозов, отошел вместе с Воробьевым, чтобы окинуть взглядом макет:
— Хорош?
Грузовик занял свое место во главе турбинного цеха, и сразу хлынули к нему турбинщики, заполнив всю улицу от края до края.
Подошел Торжуев в новом пальто с широкими плечами, в фетровой шляпе, с красной розеткой в петлице. Красуясь, он остановился на самом виду и закурил свою затейливую трубку. Видно, рассчитывает, что его пригласят стать впереди, среди знатных стахановцев цеха... Нет, приятель, многого хочешь! Тут процентов недостаточно, тут душа нужна, чтоб в такой праздник отличить перед другими.
А вот и Ерохин подбегает, боясь, что опоздал. Он один, на прежних демонстрациях с ним бывала его жена — милая молодая женщина с глубоким шрамом на лице. Но теперь она скоро должна родить, и Ерохин полон беспокойства и отцовской гордости, никуда не пускает ее, чтобы не толкнули случайно или сама не оступилась ненароком...
Подошла Груня — одна. Ефим Кузьмич с Галочкой поехали смотреть военный парад, старику дали пропуск на трибуну, и Коле Пакулину дали, — победитель! В отсутствие свекра ничего не боясь, Груня свободно подошла к Воробьеву, прикрепила к отвороту его пальто шелковый красный бант и, прежде чем отойти к подругам, заглянула в глаза — будто прямо в душу. Ох, Грунечка, взять бы тебя при всех под руку и пойти с тобою, не таясь, — вот она жена, любовь моя...
— У директора встретимся, — шепнула Груня. — Пригласил...
И быстро отошла, — старый Гусаков подходил к Воробьеву вместе с Любимовым, а за ними Воловик с женой.
Ася прижималась к мужу — среди праздничного шума, среди детского гомона ей, наверно, и грустно, и немного стыдно своей грусти, а может быть и хочется все забыть, повеселиться вместе со всеми.
— Я на вас рассчитываю, Ася, — сказал Воробьев. — Вы ведь поете? Идите с комсомолками запевать.
— Ой, не знаю... Я и песни перезабыла... — прошептала Ася, оглядываясь на мужа, а у самой щеки порозовели и глаза просияли.
— Общественное поручение надо выполнять! — сказал Воробьев и потянул ее к комсомольцам. — Знакомьтесь, ребята, с Асей Воловик. Даю ее вам как запевалу. Чтоб весь народ чувствовал — турбинщики идут.
А вот наконец и Карцева с комсомольцами несет значки. Карцева тоже нарядная, оживленная, и комсомольцы все время шутят, смеются, — праздник! Воробьев подошел и примерился — удобно ли нести, не тяжело ли. На секунду позавидовал Назарову, — лестно идти во главе первого, сплошь стахановского участка!
Партгрупорги один за другим подбегают к Воробьеву доложить: весь участок в сборе... из ста четырех человек — сто один, двое больны... из полутораста — сто сорок семь...
— Строй-ся!
Подъехал Алексеев. Выскочил из машины, стал рядом с Диденко и председателем завкома.
— Ого, нынче турбинщики во главе! — воскликнул Алексеев и пошел здороваться с турбинщиками. Конечно, он и раньше знал, что право возглавлять завод в этом году предоставлено турбинному цеху, но всем было приятно, что он подчеркнул это. Оркестр грянул марш.
Когда голова колонны вступила на проспект, Воробьев оглянулся — ох и мощь! На целый километр вытянулась заводская колонна, и многие сотни рядов как один шагают в ногу, и сотни плакатов повторяют слово — мир! мир! мир!
Девичьи голоса начинают первыми:
Песню дружбы запевает молодежь!
И хор голосов подхватывает:
Молодежь! Молодежь!
Эту песню не задушишь, не убьешь.
Не убьешь! Не убьешь!
Песня сама просит, чтобы ее пели все, и все поют; поет и Воробьев, легко и торжественно шагая во главе своего цеха, сдерживая себя, но все же слишком часто оглядываясь назад, где во втором ряду с краю идет Груня, — только оглянись, и видишь ее милый поющий рот и встречаешь ее горячие глаза.
А на улицах, выходящих к проспекту, толпятся колонны других заводов, оттуда приветственно машут руками, песню перебивают оркестры, но песня вырывается снова, залетая в раскрытые окна домов, на балконы, где толпятся женщины с младенцами на руках, старики, ребятишки, которым не с кем было пойти, и там тоже подпевают, потому что сама песня просит, чтобы ее пели все.
Идет завод «Красный турбостроитель», идет во главе района, растянувшись на целый километр, а за ним подстраиваются один за другим — металлургический, корабельная верфь, оптико-механический, приборостроительный... Идет трудовой, праздничный Ленинград, гремят вперебивку оркестры, взлетают и переплетаются мелодии песен, яркими пятнами вьются над колоннами знамена, и с красных полотнищ плакатов все те же слова говорят о воле народа — мир! мир! мир!
И о том же говорят, прочертив небо и растаяв в солнечном мареве, промчавшиеся над городом самолеты.
Они уже исчезли, промелькнув откинутыми назад крыльями, но только теперь доносится их могучий шум. Придерживая за плечи сидящую на перилах внучку, стоит на почетной трибуне старый мастер, старый коммунист Ефим Кузьмич Клементьев. Закинув голову, старается проследить взглядом полет, скоростью опережающий звук. Реактивные... хорошо! Вон теперь какая сила у нас самолетов, танков, гаубиц, а когда-то разутыми, с одной русской трехлинейной воевали, да все равно никакие черчилли и клемансо нас не одолели... Еще раньше вон там мы лежали, в Александровском саду. Какой шел противный леденящий дождь, как холодно было лежать на мокрой земле! А вот здесь, где трибуна, и правее — были баррикады юнкеров. Вон там, на ограде, мы пулемет установили. Гусак был веселый и злой, как черт, все хотел, чтоб путиловцы из пушек ударили — чего канителиться, ну его к богу, этот дворец!.. А все же не думали мы тогда, что добьемся такого! Хотя, впрочем, и тогда думали. Верили. «Вся власть Советам!» — вот это она и есть...
