Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Теперь надо навалиться на вторую!
Он силился сохранить сухое и спокойное выражение лица, к которому на заводе привыкли, но не мог: оживление так и рвалось наружу. Выпуск новой турбины был крупной производственной победой. Но, помимо того, Немирова всегда возбуждало самое начало жизни всякой новой машины — рождение движения, рождение действия. Он ощущал мощную силу, клокочущую в лабиринтах машины и ворочающую, как игрушку, тяжеленные колеса ротора. Ему была мила и родственна самая атмосфера испытания, озабоченные, постепенно светлеющие лица, немногословные переговоры инженеров и рабочих, вот эта сутуловатая, стариковская фигура Перфильева, продолжавшего ходить вокруг турбины с видом недоверчивым и настороженным: уж, кажется, прослушал ее со всех сторон, опасения понемногу как бы отпускали его, но все-таки он ходил, выслушивал, проверял снова и снова... «Нет людей лучше заводских ветеранов!» — глядя на него, повторял Григорий Петрович и думал о том, как год за годом складываются характеры людей, всем сердцем преданных производству и уже не умеющих жить вдали от него... «А я?» — спросил себя Немиров и с гордостью понял, что и он «заводская косточка», что и ему не жить без мук и радостей производства.
Аня Карцева, впервые присутствовавшая при испытании турбины, своими путями пришла к тем же мыслям и сказала себе, что хорошо выбрала профессию и не захочет никакой другой, только надо все-таки обязательно перейти на участок, чтобы видеть, ощущать свою долю труда так, как ощущают ее производственники.
Но, может быть, они и не думают об этом? Пожалуй, у тех, кто ведет испытание и отвечает за него, даже и времени нет осознать поэтичность этого часа? Все равно, он еще величественней оттого, что все люди, сколько их тут есть на стенде, возле него и вплоть до самых дальних уголков цеха, — все люди живут сейчас в крайнем напряжении ожидания, страха и затаенной уверенности, что все «обойдется», что машина сделана как надо.
Она видела сгрудившихся у стенда слесарей-сборщиков, видела Гусакова и Ефима Кузьмича, застывших с потухшими папиросками в зубах; обнявшихся и откровенно веселых Груню Клементьеву и Катю Смолкину; замирающее лицо Вали Зиминой, свесившейся через кабину крана; вернувшихся в цех, чтобы присутствовать на испытании, пакулинцев в новых костюмах и при галстуках; мальчишек-учеников, забравшихся на станины станков, на лесенки и на крупные отливки, чтобы все увидеть и ничего не пропустить. Среди них, но выше всех торчала голова Кешки Степанова, и Аню удивило его лицо — обычного ленивого безразличия нет и в помине, рот полуоткрыт, глаза жадно вбирают новые впечатления.
Аня подумала о том, что всем людям, упорно не уходящим домой, и всем, кто, работая в вечерней смене, издали следит за происходящим на стенде, хочется услышать доброе слово, что радость должна найти исход в каком-то коллективном празднике. И, видимо, не ей одной это пришло в голову, потому что появились на стенде Воробьев и Диденко, и вот уже Немиров приказал на четверть часа прервать работу — и народ сразу хлынул к стенду, и митинг возник сам собой.
Речи были коротки, а рукоплескания долги и дружны. Весь этот день ожесточенно ругавшийся и нависавший над сборщиками Виктор Гаршин крутился в толпе, повеселевший и шумный. Страх и волнение, особенно сильные у этого легко возбудимого человека, сменились теперь безудержной и бесшабашной радостью. Он хлопал по плечам сборщиков, сам первый хохотал над собственными шутками, норовил «похристосоваться» с молодыми работницами, вызывая веселую возню.
Воробьев провозглашал здравицы в честь руководителей работ, и лучших бригадиров, и лучших стахановцев, каждому дружно хлопали, каждого вытаскивали вперед и принимались качать. Аня почувствовала себя неловко, попав в число отличившихся, но ей искренне хлопали, и она с радостью отметила особое оживление, каким встретила ее имя молодежь.
Только одного человека забыли — Алексея Полозова. Алексей не пошел вместе с руководителями цеха на митинг. Он остался с несколькими рабочими возле остановленной турбины, где приступили к проверке подшипников и червячной передачи.
Рукоплескания и выкрики доносились до него, он даже поглядывал в сторону митинга, и не прочь был пойти туда, но кому-то надо было остаться, да и хотелось посмотреть, как ведут себя подшипники.
Аня заметила отсутствие Алексея и огорчилась, что о нем забыли. Она разыскала взглядом его всклокоченную голову, склонившуюся над раскрытым механизмом, и на миг непрошеная нежность шевельнулась в ее душе — вот он такой, такой, в будни идет вперед, а в праздник уходит в тень! Таких и забывают...
Но в это время несколько голосов закричало:
— Полозова! Полозова!
Аня ждала, что он будет упираться или стесняться, но он только сказал:
— Вспомнили-таки, черти!
И с удовольствием вышел на люди, дал покачать себя, сам покачал других, а потом пригладил растрепавшиеся волосы и ушел обратно на стенд. Аня следила за ним, улыбаясь; с чего это она выдумала, что он прячется в тень? Просто он чувствует себя в цехе дома, по-настоящему дома.
После митинга цех быстро опустел.
Аня вернулась в свой кабинет и села к столу, но работать не могла. Она только сейчас ощутила, как устала от нервного напряжения этих часов.
В дверях появился Кешка.
— Проситься хочу из цеха, — сказал он, пригнув голову так, что Аня видела только его нахмуренные брови и лоб со спадающими на него прядями волос.
— Куда? — удивилась Аня и с досадой подумала, что ничего-то она не понимает в психологии этих мальчишек: ведь именно сегодня она была уверена, что интересы цеха захватили Кешку!
— В железнодорожный. На паровоз... Там учеников берут.
Аня вздохнула и сказала, стараясь быть терпеливой:
— Но ведь тебя учили на токаря, Кеша. Тебя готовят к испытанию на четвертый разряд. Сдашь в мае — и будешь самостоятельным рабочим. Как же вдруг все менять?
Кешка молчал, шаркая рваной подошвой по полу.
— Ты сегодня смотрел, как запустили турбину?
После молчания Кешка угрюмо буркнул:
— Ну и что?
— Разве тебе не приятно знать, что в этой огромной, умной машине есть и твоя доля труда?
— А где она, моя доля?
В этом и была вся беда: он работал вслепую, не зная, что и для чего делает. Перейти на паровозик, бегающий между цехами, ему кажется интересней не только потому, что в нем еще сильно мальчишеское желание покататься, но и потому что там работа наглядней, ощутимей.
— Евдокия Павловна будет очень огорчена, Кеша, — и, нащупывая путь к его чувствам, наобум сказала: — И я тоже. Я думала, ты смелый парень, а ты, оказывается, просто трус.
Кешка возмущенно поднял голову:
— Это почему?
— А потому, что ты боишься станка, боишься сложной работы, боишься учиться и спрашивать.
Кешка молчал. Подошва снова шаркала по полу — безнадежно и упрямо.
— Неужели тебе не надоело: у всех получка как получка, а у тебя и не наработано ничего! Ведь стыдно! Смотри, какие у тебя сапоги рваные. Начнешь зарабатывать как рабочий — приоденешься, костюм купишь. Видал, как в пакулинской бригаде одеваются ребята?
— Кто же их не видал, — враждебно сказал Кешка.
Аню больно поразила эта враждебность. Откуда она? Почему?
— Значит, не переведете?
— Нет!
Кешка пошаркал подошвой, притопнул, чтоб пристала оторвавшаяся подметка, и выскользнул из кабинета не прощаясь.
Вошел Алексей Полозов и блаженно вытянулся, почти лег в кресле.
— Ну как? — спросила Аня.
— Пока все хорошо.
— Останетесь до конца?
— Наверное. Не уйти.
Немного погодя он спросил:
— А вы?
— И мне не уйти.
Аня приглядывалась к нему, вспоминая, как он сегодня не ушел со стенда на митинг, занятый своим делом и чуждый всякому желанию покрасоваться. Вспомнилось ей и другое: после отчетно-выборного собрания, переживая торжество своей победы, Аня подошла к нему и спросила: «Правильно я выступила?» Она не сомневалась в его одобрении, но ей хотелось услышать его скупую похвалу. А он сощурился и сказал: «Честно говоря, мне не понравилось. Основная мысль была правильна, и выдвижение Воробьева тоже правильно... но вы били на эффект с этой вашей рекой и струями. А это уж ни к чему». Она тогда обиделась, но потом и ей самой начало казаться, что бить на эффект не стоило.
Вошел Виктор Гаршин, бросился в другое кресло:
— То ли спать, то ли гулять. Кто со мной?
Он оглядел Полозова и Аню, добавил зевая:
— Впрочем, Алексея Алексеевича не вытянешь из цеха до ночи, в этом можно не сомневаться. А вы, Аня? Из солидарности с энтузиастами тоже спать не будете?
— Да.
Гаршин пропел, фальшивя и подмигивая Ане:
— Ах, я люблю так сла-а-дко...
И потянулся, собираясь встать, но в это время вбежала Валя, видимо успевшая побывать после митинга дома, — в светлом платьице под меховым жакетом, в туфельках на высоких каблуках, в шапочке, из-под которой рассыпались по плечам тщательно закрученные локоны.
