Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
Алексей Федорович записал адрес квартиры, в которой проживал гостивший в Москве Переписчиков. Затем они пожали друг другу руки и разошлись. Костя долго еще глядел вслед приятелю, и ему уже казалось, что и походка-то у Карташова какая-то несчастная, заплетающаяся, походка расстроенного человека. Но добряк ошибался. Алексей Федорович просто спешил из всех своих сил к автомату.
Волнующейся рукой человека, который совершает запретное, но такое томительно приятное дело, Алексей Федорович достал гривенник и широко распахнул дверь аптеки, войдя внутрь. Ему уже было все равно теперь: может ли Костя каким-либо тайным способом подслушать его разговор, следит ли он за ним. Если бы даже Алексей Федорович увидал сейчас здесь Варвару Николаевну, то не растерялся бы, а жестоко, с неменяющимся на лице выражением страстного ожидания, прошел бы мимо нее к телефонной будке, чтобы взять в руки трубку и слушать, слушать приятный, тревожащий его голос. Он так и сделал, когда дошла до него очередь. Вошел в будку и позвонил. Удары его сердца соответствовали продолжительным гудкам в аппарате. В квартире Юлии Александровны к телефону не подходили. Карташов почувствовал, как легкая слабость овладевает его телом и на лице появляется холодный пот. К тому же в телефонной будке было страшно душно и воздуха для свободного дыхания не хватало. Неужели нет дома, неужели ушла? Карташов нетерпеливо дернул рычажок аппарата, монета выпала. Он позвонил вторично. Может быть, в первый раз он неточно набрал номер? Но теперь телефон был занят. Значит, к нему все же кто-то подошел! Значит она дома! Радость охватила его, но тут в кабинку просунулся мужчина, стоящий за ним в очереди, и сказал шипящим, словно застревающим в горле голосом:
– Еражданин, вы не у себя в квартире. Если занято, выходите… совесть надо иметь!
– Да, да, – сказал Алексей Федорович, который от сильной радости ничего не понял из того, что сказал ему мужчина. – Аппарат работает, я просто неправильно соединился…
Вот опять продолжительные гудки. О, радость! Трубку сняли.
– Алло, – раздался старческий голос.
Алексей Федорович на мгновение растерялся.
Пот уже крупными каплями сбегал с его лица.
– Юл-лию Александровну – произнес он заплетающимся языком.
– А Вы не Алексей ли Федорович будете? – спросил голос в трубке.
– Да, – сказал он.
И понял все. Голос принадлежал старухе, которая домовничала в комнате Юлии Александровны, когда та уезжала на дачу.
– А, батюшка, вот и хорошо, что позвонили. Так Юлия Александровна наказывали мне вам передать, что ждали они Вас, ждали, да и уехали на дачку. Просили вам передать, что если не будет поздно, так сегодня бы приехали к ней. А то можете и завтра. Они вас все равно ждать будут. Как вам лучше будет, батюшка, – прошамкала бабка.
– Давно ли уехала она? Во сколько часов?.. – спросил он безнадежно потерянным голосом.
– Не знаю, батюшка, не знаю. Вот часов-то я и не знаю. Как откушали чаю и все вас ждали, а там и уехали. А во сколько часов-то, так это уж я и не знаю. Как сказывали они, что если не поздно…
Алексей Федорович так и не дослушал болтовни усердной старухи. Он выскочил из телефонной будки. Сначала ему показалось, что на улице свежо и даже холодно, – настолько было душно в будке. Потом он совсем перестал замечать и чувствовать окружающую обстановку. Его могли бы даже сейчас поджаривать на огне, или посадить на лед, он все равно ничего бы не заметил. Как во сне, с пустотою в голове, ни о чем не думая, пошел он, выйдя на улицу, через площадь к молочной, в которой иногда ужинал. У него не было ни злобы на Переписчикова, так задержавшего его, ни на себя за нерешительность, ни на Юлию Александровну, которая не пожелала подождать его еще какой-нибудь лишний час. Нет, ни о чем этом он даже не думал. Ему было только страшно досадно на то, что цель, к которой он был так близок, которую уже почти ощущал всем своим телом, всей своей горячей кровью, неожиданно отодвинулась куда-то в сторону, и вечер сделался сразу бесцельным. Или даже не так! Цель, бесцельность – это все ерунда!
Он вдруг ощутил себя одиноким. Таким одиноким может быть мужчина, который от одной женщины отдалился, а к другой еще не приблизился настолько, чтоб мог считать себя вправе быть около нее в любое, какое только он ни захочет время. «Если не будет поздно…» Вот уже и предел. Уже какие-то рамки для любви! «Иду я куда-то, бреду, – подумал он, когда немного пришел в себя, – а кому я нужен? Кому? Варя смертельно обижена, а Юлия Александровна?.. Ах, Юлия Александровна?.. Вот это верно и есть настоящее одиночество»…
И так как обычно в такие минуты становится немного себя жалко, то и Алексей Федорович с грустью подумал о том, как пойдет он одинокий в пустую безмолвную квартиру, ляжет спать, и будет долго и безнадежно засыпать и заснет только под утро, когда все передумает, – и служебное и личное, – когда в голове останется лишь легкая боль от бессонницы.
Карташов посмотрел на деловито шагающих прохожих, на прогуливающиеся парочки, а дойдя до тротуара и остановившись прямо у входа в молочную, повернул голову и взглянул вдоль бульвара. Городские часы показывали десять часов вечеpa. Было еще светло. Но на горизонте уже горели завораживающие глаз, яркие, как закат, неоновые буквы реклам на зданиях Пушкинской площади. Из длинного и прямого ущелья, образуемого темно-зеленой гущей деревьев Тверского бульвара и строгой линией домов, буквы, вздрагивая от потоков теплого воздуха, светили и манили к себе. А когда в глазах от напряженного разглядывания появлялись слезы, то буквы затуманивались и красными каплями скатывались по ущелью между домов и деревьев, как по водостоку, прямо в глаза наблюдающему. И тот уже с огнем во взоре и с легким сердцем спешил туда, к далеким красным буквам, на Пушкинскую площадь, как будто только там и была сосредоточена настоящая жизнь.
Алексей Федорович вдруг почувствовал, что он теряет какие-то мгновения, в которые происходят необычайной важности события. Ему захотелось быть в центре этих событий, куда-то спешить, торопиться. Быть в центре внимания всех людей и вместе с тем всех их тоже видеть. И чтобы при этом играла музыка и пелись песни. И чтобы, главное, он был не один, а с тем, кто ему может быть близок и дорог. Кто это должен быть, – для него в данный момент как-то не было важным. Дело было не в имени. Ему казалось, что если он останется на одном месте еще секунду, то уже безвозвратно потеряет для себя что-то, самое дорогое в жизни. Он чувствовал, что упускает счастье прямо из-под рук, и оно ускользает, как ртуть, между пальцев. Он оглянулся, метнулся в одну, в другую сторону, и бросился к трамваю. Когда он вскочил на площадку отошедшего от остановки вагона, то мысли его пришли в порядок, и он уже знал точно, куда едет. «Доберусь до центра, пересяду на метро, – думал он, – и до Северного вокзала. А там»… Он неуверенно улыбнулся.
Все вышло так, как он рассчитал. Доехал до центра и сел в Охотном на метро. Но когда подземный поезд понес его, пролетая от станции к станции, как стальная шпулька в трубе пневматической почты, Алексей Федорович, обдумав свое предприятие, решил, что он поступает опрометчиво. «Все это бессмыслица, – подумал он, – ну, что я, как мальчишка, лечу, на ночь глядя, пугать людей. До Мамонтовки я доберусь часов в десять-одиннадцать. С ума совсем сошел! Юлия предупредила ведь, чтобы не поздно… Я совсем, как мальчишка. Просто даже стыдно. Лучше высплюсь и завтра поеду».
Карташов сошел на станции «Красные ворота», но остался стоять на платформе, потому что, как только его поезд исчез в темном отверстии тоннеля, он снова почувствовал, что обязательно сегодня же должен видеть Юлию Александровну. Во что бы то ни стало! Иначе все будет потеряно и разбито. Он посмотрел на свои часы, лихорадочно сверяя их со стенными на платформе, и мысленно подгонял поезд. Скорее, скорее же! Но лишь стоило тому вынырнуть из противоположного тоннеля, Карташов моментально отошел на несколько шагов от края платформы и застыл там, как посторонний наблюдатель, не имеющий никакого к этому поезду отношения. Но и это продолжалось недолго… Он ринулся опять к вагонам, когда начальник поезда крикнул «готов!» и пневматические двери захлопнулись, а поезд, сверкая стеклами окон, тронулся. Алексей Федорович покачнулся, резко остановившись у белой черты, перехватил тревожный взгляд маленькой девочки, заметившей, как толстый дядя опоздал на поезд, и неожиданно застыл, пораженный. В поезде мелькнул кто-то, похожий на его друга Костю Переписчикова, как всегда веселого и приветливого. «Ну, это уже совсем идиотство, – подумал Карташов, – я просто заболел. Вздорные мысли… Галлюцинация начинается. Чего доброго, этот чудак Костя будет преследовать меня всю ночь своею физиономией. Пили мы с ним, что ли, ликер, или нет?.. Да нет, как будто… Ну, до чего же это все сложно!»
