Сергей Петров - Память о розовой лошади
Весело стало от этой забавной кутерьмы. Отстранив тяжелую ветку груши, уже тогда с наметившимся на стволе дуплом, он вошел в тень сада и скоро забыл о теще, о том, зачем вышел из дома: и все кружил и кружил по саду, отстраняя ветки, низко наклоняясь под ними, ступая по свежей, нежной, мягкой траве. Но постепенно Андрей Данилович стал хмуриться, мрачнеть: хоть и вольно дышалось ему под деревьями и свежесть воздуха разгоняла по телу кровь, но уже и тогда, в тот далекий год, он все чаще замечал запущенность сада, появлявшуюся в нем диковатость. Груша-то ладно, бог с ней, пусть растет, дает тень и покой, пускай отдыхают под ней гости, но разрослись и яблони, сцепляются кронами, а кусты малины, крыжовника и смородины возле забора переплелись так, что думалось — если упасть на кустарник сверху, то не провалишься, а будешь лежать на нем, как на пружинном матраце. Он остановился под яблоней и остро глянул по сторонам, примечая не только запущенность сада, но и другие недостатки, ущербины в своем хозяйстве: темные доски в заборе, щели, посеревший, затоптанный в землю песок на дорожке у дома, ржавые сбитые обручи на бочке под водосточной трубой, отставшие доски на крыше сарая; в ладонях появился жар, и стало досадно, что приходят гости, а то взял бы топор и лопату и поработал бы до позднего вечера, да так, чтобы после работы выжать рубашку.
За сараем, в закутке между его стеной и забором, он неожиданно наткнулся на выкопанные кусты смородины и долго неподвижно стоял над ними. Кусты лежали, давно забытые здесь, уже иссохшие, как хворост. Мертвые кусты. Выкопал он их в начале прошлой весны, отнес сюда — в закутке было тенисто, влажно, — заботливо засыпал корни землей; думал тогда, что, может быть, заглянет кто-нибудь из садоводов, и он отдаст кусты. Но никто не пришел, земля на корнях смородины рассыпалась в прах. Да и вообще давно не заглядывали к нему садоводы — недолгая слава его быстро прошумела по области и заглохла. Последний раз приезжали к нему из дальнего района области лет за пять до этого — ездили набираться опыта и по чьей-то подсказке забрели и к нему. Их было трое, и все — в тяжелых сапогах, в синих костюмах с помятыми лацканами на пиджаках; кожа на лицах и руках — дубленная ветром и солнцем. Молчаливые, сосредоточенные, они ходили по саду и, размышляя, одинаково морщили лбы и одинаково напряженно шевелили белесыми бровями. Он спросил:
— Да вы, никак, родственники?
Старший кивнул на остальных:
— Сыны мои: Степан и Гришка.
Получилось: «Гхришка», и Андрей Данилович навострил уши:
— Похоже, вы украинцы?
— Наполовину, — усмехнулся старший. — Я то есть... А они совсем обрусели. Отец мой — переселенец с Украины. Снежко. Хутор его стоял, где сейчас наше село. Народ и окрестил: Снежков хутор. Потом и мы стали Снежковы. И в паспортах теперь так значимся.
Заботило их, где лучше заложить возле села сад. Он отвел их к дому, в тень груши, присел на сосновый комель и широко повел рукой:
— Сидайте, люди... Надо бы рельеф местности уяснить.
Снежковы опустились на корточки. Он возвышался среди них на комле, как на кафедре. Старший разровнял ладонью песок на дорожке и принялся чертить по песку прутиком: село, получалось, стояло на возвышенности с довольно крутыми склонами, только восточный склон был пологим, а за ним, судя по появившимся на песке елочкам, стоял лес.
— А почва на этом склоне какая?
— Суглинок такой... средний.
— Здесь тогда и закладывайте сад. Почва подходит, хорошая для сада почва. Конечно, на южных склонах лучше. Солнца больше... Но они у вас крутенькие, и по весне их будет водой размывать. А дальше от них, как я понимаю, участки пониженные — значит, сильно увлажнены... В общем, валяйте на восточный склон, и лес здесь защитит сад от ветра.
— Все правильно... Дело, — кивнул старший.
Он поднялся на ноги. Тут же встали и его сыновья.
Стало ясно — вопрос этот для них давно решен. И ничего нового, интересного он не сказал: просто по мужицкой своей осторожности решили они еще и с ним посоветоваться, раз по пути.
Он поскучнел и стер чертеж подошвой ботинка.
Обедали они у него, и он, усердно угощая их, жадно выспрашивал про жизнь, про колхоз и слушал с большим интересом, наваливаясь грудью на край стола и как-то по-детски полуоткрыв рот.
Жизнь была разной: хорошей и плохой, печальной и смешной.
— Пошла как-то жинка моя в сельпо за ситчиком на платье, — мягко рассказывал Снежков-старший, — а там, между прочим, взяли моду на яйца менять. Неси, говорят ей, десяток яиц, ну, а остальное — деньгами.
Один из сыновей засмеялся:
— Крючки мне на удочку понадобились, так и то сказали, неси три яйца. Потом те же яйца в сельпо можно было купить.
— Зато район план сдачи по яйцу выполнил, — вставил второй сын.
— А урожайность-то, урожайность по району какая? — спросил Андрей Данилович. — Земля как родит?
Старший сын оказался агрономом.
— Да всякая... Где и по восемнадцать — двадцать центнеров, а где и по семь-восемь, — он недовольно поморщился. — Земли в районе шибко заовсюжены, надо почаще «провокации» устраивать, сеять не сразу после весновспашки, а повыжидать малость, чтобы пророс овсюг, а потом еще раз перепахать... Но требуют сжатых сроков сева. Рекордов. Правда, у нас председатель крепкий. Хозяин, можно сказать. В прошлом году хоть мы с ним и схлопотали по выговору, но ничего себе урожай получили. А у соседей — плохо.
— От председателя много зависит, — кивнул Андрей Данилович. — У нашего завода есть подшефный колхоз... Председателем там работает бывший работник райисполкома, и не из села, заметьте, а из города — земли до этого и не нюхал. Я к нему как-то ездил уяснить, что же надо колхозу. «Постройте, просит, помещение для карусельной установки. Знаете, такое — с куполом? Мы, сказал, на беспривязное содержание коров переходим». Я и спрашиваю: «У тебя что, кормов навалом, концентратов много?» — «Нет, отвечает, кормов всегда мало», — а сам смотрит на меня круглыми глазами: дескать, корма-то здесь при чем? «А при том, — втолковываю ему, — что при беспривязном содержании корма больше уходит, обеспечь сначала кормом скотину, а потом про карусель думай...» А он мне: «Да модно это сейчас».
Снежковы закивали, соглашаясь с ним, а их отец проронил:
— Що верно, то верно.
— Так ведь и не втолковал. Как же... Передовой метод.
Ушли они под вечер. Солнце садилось за рощу, секло лучами пустырь — густая пыль там, отчетливо проявляясь в солнечных лучах, струилась ввысь светящимися столбами.
Снежковы вышагивали не спеша, медленно покачивали на ходу большими кистями рук: отец шел впереди, а сыновья, словно охраняя его, по бокам и чуть поотстав. Шеи у всех были короткие, литые с плечами, а спины — мускулисто-выпуклые.
Долго смотрел им вслед Андрей Данилович, стоя возле ворот, думал о том, что вот так же, наверное, ходят они по улицам своего села, и ему все казалось, что из лучей, из освещенной пыли пустыря покажется сейчас блеющее и мычащее стадо... Пастух щелкнет кнутом, и в тишине вечера удар кнута прозвучит, как выстрел.
Дома он долго не мог успокоиться, от разговора, от встречи вздрагивали руки, тукала на шее жилка, ныл бок: понятны ему были Снежковы и близкой была их боль за землю.
Листая вечером так полюбившуюся ему «Агрикультуру», он прочел тогда: «Принимая отчет о выходе зерна из риги, надо знать, сколько какого зерна было посеяно и какой урожай по положению и обычаю дает каждый сорт зерна. Ячмень должен уродиться сам-восемь, рожь должна уродиться сам-семь, бобы и горох — сам-шест, смесь из ячменя и овса, если их смешать поровну, сам-шест, если ячменя больше, чем овса, то должно уродиться больше, если же меньше, то и урожай будет меньше... Пшеница дает сам-пят, а овес — сам-четверт...» Думалось: «Всегда ли, везде сейчас получают вот эти сам-семь?» Ой не везде, далеко не везде и не всегда. Но почему? Отчего?
Голова разламывалась от тяжелых дум. Но мысли были нечеткими, путаными, а рассуждения — противоречивыми. Лег он спать, полный тревожных чувств и сомнений.
Вообще в то, теперь уже совсем-совсем далекое, лето, когда приезжали к нему в гости Снежковы, в стране наметился перелом в сельском хозяйстве. Но это он понял значительно позже. Значительно позже догадался он и о том, что именно тогда душа его стала раздваиваться, и он, искренне болевший за землю, за то, что на ней делается, полюбил иногда и позлословить о непорядках в селах и деревнях.
А лето тогда стояло бесконечно долгое и удушливое — с медлительным солнцем в дымчатом небе, с поблекшей от пыли листвой деревьев на улицах. Повсюду тем летом возникали разговоры о сельском хозяйстве, словно все вдруг почувствовали себя специалистами в этой области. Со страниц газет сошло и стало бытовать в народе новое слово, пугающее своей прямотой, грубовато-округлой законченностью: «Очковтиратели!» Гремучая змея, свернувшаяся у ног, а не слово. Возле газетных киосков больше обычного толпились по утрам люди. Он покупал все названия, перед работой бегло просматривал газеты у себя в кабинете, а вечером — дома на тахте или в саду за потемневшим от времени, коричнево-глянцевитым столиком — окунался в них с головой, прямо-таки зарывался в шуршащий бумажный ворох. Откровенность, с которой обо всем говорилось, успокаивала, вносила в мысли стройность, обнадеживала. Но те-то, те-то!.. Руководители?! Каковы! Кого обманывали? Землю?!
