Петр Замойский - Восход
С душевным трепетом вынимали мы из шапки свернутые жгутики бумаги. Каждому хотелось первому. Но судьба есть судьба. У всех бумажки пустые. Осталась только одна. И остался один будущий муж, царевич, — это Андрей по прозвищу Воробей. Он вытянул из шапки красавицу царевну. Мы позавидовали, а кто-то произнес: «Уродам счастье!»
Но царевны Андрей не получил, зато с тех пор прозвище «Воробей» отпало, а прицепилось другое — «Царевич Андрей».
Пелагея, несколько раз от смеха роняя веретено на пол — дело было зимой, она пряла кудель, — предложила, что, если с царевной покончено, надо полагать, пойдут ли за нас наши уже не спящие красавицы, а деревенские девки, когда мы все подрастем. Это должен решить «Оракул» — с человечьим лицом на первой странице гадательной книги. Пушечная горошинка падала на цифру, по ней надо найти в «ключе» еще цифру, а потом смотреть «ответ». Дело забавное, увлекательное.
Иногда ответы были очень меткие. Однажды я, болея лихорадкой, бросил горошинку на лицо оракула, задумав о своей будущей женитьбе на Насте. И в ответ получил: «Сначала вылечись, потом думай о женитьбе». Это было справедливо. Я уверовал в «Оракул» не меньше, чем во второе пришествие Христа на грешную землю.
Вот и сейчас бросали ребята горошинку и искали по «ключу» ответы. Были ответы разные. Пелагея все же сводила к одному — непременно к женитьбе. Не бросил горошину только Андрей. Он мрачно заявил: «Хватит мне одной царевны. Зачем еще жена? Куда я их двух дену! У нас изба тесная».
Наступила и моя очередь крутить горошинку. Она остановилась на цифре 76. В «ключе» номер ответа.
И Павлушка громко прочитал мне ответ: «Есть лошади сивые, а есть карие».
Вот и пойми. У нас, например, мерин сивый, старый. Но что вообще за намек о лошадях?
Пелагея пояснила так: «Дело не в лошадях, а в невестах. Каряя — это вроде чернобровой Насти. Да не пойдет она за тебя. Кроме того, ты и сам не женишься. Без гаданья тебе скажу. И всем скажу».
Ребята насторожились. Она всем нагадала женитьбы, а на мне вышла задержка.
«Петька, он такой! Грамотей. Книги читает, псалтырь по упокойникам. Он по селам с братом Васькой побираться ходит, людей разных видит. Нет, он… он, пока до дела не дойдет, не женится. В город уйдет, в приказчики, аль в трактир половым. И всем вам не прикаяться к селу. Земли-то на вас нет. Богатеи выходят на отруба, отрезают свою землю, покупают участки у банка. Не жильцы вы в селе. Так говорит мой Иван. А он писарь, бывает в городе и в самой Пензе… Что рты разинули?»
Мы действительно разинули рты. Все помним тысяча девятьсот шестой год, когда наше село было наполовину сожжено войсками, прискакавшими из Пензы на подавление бунта против помещика.
Большая была стрельба с обеих сторон. Многих мы недосчитались.
В то время я пас коров.
Помню, как я бежал в село известить Лазаря о том, что отелилась его корова, а с Кокшайской горы спускались стражники. Я ударами бича дал знать дяде Федору, чтобы они сгоняли стадо с барского поля, сам же побежал в село известить народ. Я ударил в набат. И упал, сбитый с ног священником. Все это помню…
— Стреляют, стреляют! — тревожно кричал кто-то. Меня толкнули в плечо.
— Вставайте!
Слышу, как рядом со мной кто-то громко всхрапнул.
— Михалкин, Наземов, проснитесь!
— В чем дело? — Михалкин вскочил.
— Выйдите на улицу, послушайте!
Это кричал Яков, наш хозяин. Обувшись и набросив верхнюю одежду, мы вышли на крыльцо. Стали слушать. Но в селе полная тишина, если не считать петушиной переклички да лая собак.
Было синее, чуть прохладное утро. Звезды крупные, как яблоки. Над головой куча Стожар, а на востоке утренняя знакомая Венера.
Видны очертания сельских изб, мазанок и разных построек, ближних и дальних. И все это в таинственной предрассветной синеве. Лишь на востоке прочеркнулась едва заметно бледная полоса зари. По опыту знаю: еще не наступило время выгона скота. Сейчас у людей самый крепкий сон.
— Тебе, Яков, не померещилось? — спросил Михалкин.
— Да нет, стреляли.
— Где стреляли?
— Кабыть там. — И Яков указал по направлению к Инбару.
— Это, может, в соседнем селе пастухи стадо выгоняют? — высказал я догадку. — Хлопанье бичей похоже на выстрелы.
Яков промолчал. Может быть, и так. А мне было досадно, что Яков нас разбудил. Надо было отоспаться, чтобы сегодня пораньше уехать в Инбар, созвать коллегию и разбирать дела заключенных. Дел этих около трехсот, и самое меньшее уйдет на это дня два-три. Потом надо заготовить справки, что освобождены Советской властью досрочно. Готовить будем я, Иван Павлович, мои заместители Толбицын, Харитонов и начальник тюрьмы Гуров. Разобьем арестованных во дворе на группы и будем выпускать не сразу всех, а тоже группами.
Вдруг в конце села послышался грохот телеги. Кто-то сильно гнал лошадь. Пыль от колес клубилась так, будто телега горит. Грохот в утренней тишине был так громок, что на него отозвались недобрым, тревожным лаем собаки. Вот они уже бегут по бокам телеги, едва дыша и задыхаясь от пыли, пытаясь схватить за ногу человека, который холудиной нахлестывает лошадь.
— А ведь это Ефрем, — сказал Яков, — сват мой!
И Яков побежал наперерез к дороге, крича что-то и подавая знаки, чтобы Ефрем остановился. Тот придержал, остановил лошадь, спрыгнул с телеги. Собаки, кашляя, с высунутыми языками, сразу отстали. Ефрем снял картуз, вытер лоб и поздоровался с Яковом. Затем часто, испуганно начал что-то говорить по-мордовски, указывая рукой по направлению к Инбару.
— Пойдем к ним, — предложил Михалкин.
Лошадь была в мыле, настороженно водила ушами, крутила хвостом и, видимо, ждала ударов. Она посмотрела на нас слезящимися глазами.
— В чем дело, Ефрем? — по-русски спросил Михалкин и что-то сердито добавил по-мордовски.
Ефрем не успел ответить: издали совсем четко донеслись короткие звуки, будто кто крутил трещотку. Мы переглянулись. От волости уже бежали два человека. Еще не добежав до нас, они вперебой то по-мордовски, то по-русски торопливо заговорили:
— Товарищ Михалкин, товарищ Наземов! В Инбаре стрельба идет!
— К телефону требуют вас.
Тут и Ефрем, отдышавшись, объявил:
— Бунт начался. Кто в кого палит — не разобрать. Вот я и прискакал. Как бы какого греха не вышло. Может, чехи, может, банды.
Торопливым шагом — а подмывало бегом пуститься — мы направились в волисполком. Там уже были Никишин и человек пятнадцать людей — комбедчики, партийцы, комсомольцы.
Народ все прибывал. Уже толпились в сенях, на крыльце и возле окон.
Весть о восстании с небывалой быстротой облетела громадное село. Иных известили, другие услышали выстрелы.
— Товарищ Никишин, организуй отряд. Начальники групп здесь? Хорошо. Сейчас же пусть вооружаются кто чем, вплоть до вил и дубинок. Цепы тоже в ход пойдут. Винтовки чоновцам розданы? Теперь вот что. Пока я говорю по телефону, отправляй отряд на подводах, а кого можешь — верховыми. Наряди с десяток подвод, и на хороших лошадях.
Опять зазвонил телефон. Никишин снял трубку и передал мне. Сам же скомандовал:
— Товарищи, на улицу! В Инбаре восстание левых эсеров во главе с Жильцевым. Хотят свергнуть Советскую власть в уезде. Проучим их хорошенько. За мной!
В трубке послышался голос Ивана Павловича, человека вообще спокойного. На этот раз он говорил отрывисто:
— Петр, началось уже. Примерно час назад. Сколько их? Около двухсот. Мы не ожидали такой численности. Нет, ничего еще не захватили… Наступают от водяной мельницы… Против них от Никольской брошен отряд ЧОНа в пятьдесят человек. У них пулемет, у нас тоже. Брындин с отрядом пошел в обход со стороны леса, Филипп идет в лоб от площади, Коля Боков с комсомольцами — от Низовки.
Некоторое молчание, затем снова его голос:
— Давайте сюда мордвинов! Сколько их? Полсотни? Хорошо… Ничего, пусть кто с чем… Ага, вон они зажгли водяную мельницу или сарай… Говорят, стог сена. Иллюминационную подпустили для храбрости… Вот из пулемета застрочили. Ну, давай быстрее!
Разговор окончился. Боркин повесил трубку, дал отбой.
«Вот оно, началось! — подумал я. — Двести человек. Откуда они собрали? Чем вооружены? Ничего не знаем. Возможно, не все люди из нашего уезда, а из соседнего тоже, Бирсановского. Уезд почти сплошь эсеровский, народ там зажиточный».
Тем временем Никишин выстраивал отряды мордвинов и русских возле волисполкома, разбивал на группы. Люди все подходили и подходили. Выстрелы в городе усилились. И когда на востоке явственно разгорелась бордовая заря, подъехали подводы.
На первую, запряженную парой лошадей, уселись шесть человек, а с ними Михалкин. Затем погрузились на вторую подводу, на третью и на длинные дроги. Одна за другой подводы быстро двинулись в путь. Михалкину был передан приказ остановиться у здания, где раньше было воинское присутствие. Поскакали и верховые.
