Петр Замойский - Восход
— Пенза могла не разобраться. Ведь он из Москвы.
— Словом, авантюрист, — добавил Павлушка. — Приезжал же к нам с мандатом из Пензы какой-то Абрамов, который хотел весь уезд объявить коммуной. Мы выгнали его.
— Абрамов — просто дурак. Такую характеристику мы ему дали, чтобы раз навсегда избавиться. Больше он не явится. А Романовский не дурак… Смотри-ка, смотри, Павел! Что это?
От церкви Николы, с правой стороны, шла группа людей.
Их было не меньше двадцати. Мы вышли из сеней на крыльцо и стали наблюдать за шествием. По бокам и сзади — конвой с винтовками, а в средине гимназисты и остальные, видимо дезертиры, в рваных, грязных шинелях, сбитые с толку Жильцевым! Но вот что было удивительно: в первой шеренге арестованных правофланговым сам Романовский. Он был без головного убора и высоко держал лысую голову. На нем помятый френч без пуговиц. Кажется, в свалке ему изрядно помяли бока. Но что всего удивительнее — он громко покрикивал на пленных, чтобы они шагали стройно и не сбивались с ноги.
Перепуганным пленным было не до шага. Ведь их вели в тюрьму, а что будет дальше — неизвестно. Конечно, хорошего не жди.
Романовский покрикивал и на наших конвойных.
— Как идете? Эй, быдлы, бараны! Ать-два!
Конвойные, большей частью комсомольцы, плохо обученные шагистике, пугались окриков Романовского и, похоже, перестали понимать, кто этот свирепый старик — пленный или начальник.
Пройдя мимо нас, Романовский резко остановился, потом вышел вперед, обернулся и заорал на конвойных:
— Вы… как вы идете?! Позор красноармейцам! А с этой бандой, — указал на толпу пленных, — идти считаю позорным. Я пойду один, впереди этих бандитов. Ведите меня одного… Вот ты, и ты, и ты. Конвоируйте меня особо. Один впереди, двое по бокам. Ну, на места!
И конвойные заняли места, взяв под охрану Романовского, согласно его приказу. И, когда встали с примкнутыми штыками, Романовский скомандовал:
— Шагом а-арш!.. К тюрьме!.. Ать-два, ать-два!
Мы с Павлушкой сначала оцепенели, а потом громко расхохотались.
— Он, наверное, сумасшедший, — бросил догадку Павлушка.
— Почему же сумасшедший?! Настоящий бывший генерал.
Глава 35
— Увар Семенович Назаров? Садись.
— Спасибо вашей бабушке.
Мы в кабинете Николая Петровича. Сам он здесь же, в соседней комнате. Он долго не решался оставить меня наедине с Уваром, но я его убедил. Да что может сделать мне Увар? Ведь не совсем же он потерял человеческий облик?
Я узнал, что у него, Увара, есть в селе жена, дети, но они редко его видят. Свои сельские от него отшатнулись. Жена боится его и, когда он заявляется, убегает из дому. Не любят и ее, ворову жену. Лишь некоторые жалеют.
Увар Назаров — страшилище. Им пугают детей. И он это знает. Мне предстоит тяжелый с ним разговор. Поймет ли он? Поверит ли?
Мы освободили тюрьму почти начисто. Все же не рискнули сразу вместе со всеми выпустить вот таких, как Увар, его свояк Иван, Полагин Петр. Это закоренелые воры, уже пожилые. Каждому под полсотню лет, а Увару и того больше. Знают ли они, что почти все мелкие преступники уже теперь дома и работают у себя в поле? У каждого из них справка о досрочном освобождении. И еще — знают ли о восстании Жильцева? Наверное, слышали выстрелы. Смотрю на Увара. Бледный он. И седина в волосах. Он не догадывается, зачем я его вызвал. Да он и меня-то не знает, кто я. Сидит вот перед ним молодой, сухой, изможденный человек. Сидит и смотрит на него.
В кабинете душно. Сквозь занавески светит яркое солнце. Окно за решеткой. И я такой же бледный, как арестанты. Еще бы, за эти дни мы все страшно устали. Нам пришлось разобрать сотни «дел» — дел о живых и разных людях.
Большинство из освобожденных были посажены за спекуляцию хлебом, за мелкие кражи у односельчан, а то и за поножовщину в драке. Лишь на крупных делах — кража государственного имущества, ограбление кооператива и прочее — мы останавливались.
В своем селе вор обычно не крадет. Больше того. Если другие знают, что в таком-то селе проживает знаменитый вор, никто там кражи не совершит. А если из молодых по неопытности кто-нибудь хотя бы какую малость украдет, его заставят подбросить.
Как ни странно, а население, где проживает знаменитый вор, чувствует себя спокойно. Воров боялись, уважали, даже заискивали перед ними. Особенно те, у кого есть что украсть. Почти все воры богомольны. Вор боялся попа, а поп остерегался вора. Кто из них хуже — черт ведает. Исповедовались и причащались они исключительно в церкви родного села. В это время вора не тронь. Если кто-либо донесет уряднику — священник ли или мужик, — плохо будет. Месть вора, покаявшегося в своих грехах, будет беспощадной. В любую полночь заиграет красный петух одновременно на избе, амбаре, гумне, мазанке. И сами хозяева могут сгореть вместе со скотом.
Опытные урядники нередко дружили с ворами. Последние делились с ними. Но не с каждым урядником знался вор, а по выбору, если пришелся по душе. Попробуй не возьми добычу, если ты вору понравился. А урядник принял добычу — вор никогда его не предаст становому приставу. Воры — народ нервный, чувствительный. Выпивши, зачастую они много плачут, проклинают свою жизнь. В это время вора не утешай. Изменится настроение, и он бросится в драку.
При допросе вора надо быть с ним вежливым, сердечным.
Приходилось изредка и мне иметь с ними дело. Некоторые милиционеры по неопытности давали следственный материал противоречивый.
Чем крупнее вор, тем, конечно, опытнее. Значит, и подойти к нему надо умеючи. При допросе, как бы между прочим, изучать его лицо, смотреть в глаза, следить за движениями. Задавать вопросы как бы походя, а не в лоб. О семье осторожно расспросить, о хозяйстве, даже об урожае. И еще табаком угостить, чаем.
При допросе никого быть не должно. И самому ничего не писать. Стол должен быть чист. Остерегайся взять на окрик, обругать, пригрозить. Тогда могила. Хоть убей, будет молчать. И все старанье пропало.
Увар сидит против меня и как бы гадает, что я за человек. В политике он ничего не смыслит, но в контрреволюцию не пойдет. Ему сейчас все равно, какая власть. Правда, он знает, что ему дан надел земли по едокам, как и всем, и что эту землю большевистская власть разрешила отнять у помещика Сабуренкова. Очень возможно, что Увар поэтому и перестал красть. Не у кого воровать.
Вообще-то воров стало как бы меньше. Исчезает это племя, но еще не исчезло совсем.
— Давно сидишь, Увар Семенович?
— Полгода.
— Это много или мало?
— При царизме сидел и дольше.
— За что же тебя при Советской власти посадили?
— По привычке, что я вор.
— Кто посадил?
— Ваш начальник милиции Жильцев.
— Жильцев? — удивился я. — Почему же наш? Мы большевики, а он — левый эсер.
— Один черт. Вместе вы работаете.
— Работали, — сказал я, — теперь без него обходимся.
— Отставку, что ль, дали?
— По характеру не сошлись.
Увар вопросительно смотрит на меня. Я подаю ему портсигар.
— Кури, Увар Семенович. Своей набивки.
Он взял папиросу. Мы закурили.
— А ведь старик ты, дядя Увар. Гляди, седой стал. Дома-то небось жена, дети… Говорят — хлеба хорошие уродились. Как теперь Авдотья твоя справляется? Ведь старший-то сын твой Арсентий воюет против чехословаков. Говорят, здорово бьется. Гляди, офицером красным будет. Силен, весь в тебя. А дочь твоя Наташа — красавица. Вся в мать. Жена-то у тебя, слышь, красивая была. Да и сам ты недурен. Силы в тебе много еще, Увар Семенович. О-ох, много!
Опять смотрит на меня Увар. А о его семье мне рассказал Коля Боков. Он ездил в ихнее село по пробному замолоту. Ему я и поручил разузнать все об Уваре Назарове.
— Откуда ты знаешь про мою семейству?
— Эка невидаль не знать.
Подумав, я, глядя в сторону, как бы внезапно спросил.
— А хочешь домой вернуться?
Он встал, быстро замял папиросу. Сердито огрызнулся. Я этому не удивился и не обиделся.
— Зачем смеешься, сосунок? Мне пятьдесят пять. А тебе?
— В племянники гожусь. Твоему Арсентию одногодок. Я, вот видишь, — указываю на забинтованную руку, — отвоевался. За веру, царя и отечество. Только отечество у нас было в ту пору чужое, а Арсентий воюет за свое, за Советское отечество.
— Да кто ты такой? — воскликнул он.
— Ну, кто, кто! Большевик — вот кто. И имею право отпустить тебя.
— Ты вроде начальника, что ль?
— Вроде.
На его поросшем бородой лице я увидел довольную, но злую улыбку.
— Антересуюсь — зачем все таки меня вызвали?
— Потолковать с тобой.
— О чем со мной, с вором, толковать?
— О жизни, твоей судьбе.
— О судьбе? — Он вытаращил на меня глаза.
— А ты слушай, слушай, дядя Увар. Садись, не маячь! Тут не камера.
— Буду слушать!
Он сел, и вновь я подал ему портсигар.
