Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие
«Тук! Тук!»
Льдины, как живые, недовольно стонали, чавкали; вода подхватывала их и уносила прочь. Вода не знала преград. Она затопила пойму до самого леса. Березы на опушке стоят, смотрятся в темную воду.
Полая вода подмывает вековые деревья, росшие на том берегу. Ракиты нехотя падают, течение подхватывает их и, с корнями, с распущенной кроной ветвей, несет, кружит, увлекая за собой.
Полая вода.
Она смывает с земли нечисть, накопившуюся за год жизни. Пройдет неделя-другая, вода утихомирится, Ока войдет в свои берега. И люди забудут о половодье.
Было в бурном потоке воды что-то очищающее мир. От этого движения на реке нельзя было оторвать взгляда, и Леша стоял на горе до тех пор, пока не стали погасать лучи солнца.
Леша огляделся. Весь южный склон горы был испятнан желтыми цветами мать-и-мачехи. Упругие бутоны, пока еще без листьев, усеяли поляны; росли вдоль глиняных откосов — росли прямо из земли, как свечки.
Леша обрадовался цветам. Вечером он думал снова зайти к Зине. Она уже вторые сутки лежала в родильном доме. Утром, перед сменой, он уже заходил к ней, передал ей узелок с едой и зубную пасту «Мэри», которую она позабыла дома.
Теперь он занесет ей цветы, а заодно и узнает, как она там — не осчастливила ли его наследником?
Леша нагнулся и стал срывать желтые лохматые пуговки. Он так увлекся, что какое-то время только и делал, что собирал цветы. Он набрал целый букет их и остановился перевести дух.
Было еще тепло, но дальние перелески, затопленные водой, уже покрылись голубоватой дымкой.
Над городом ложился туман.
Туман выползал из-за речных лесов и прятал все: и улицы, и дома, еще недавно освещенные солнцем, и они погасли, скрываясь в сумерках.
Было волнующе легко, как бывает лишь весной, и было такое настроение, что хотелось свершить что-то великое, необычное.
21
Неподалеку от моста через Туренинку, возле городской бани, стоит деревянный дом с высокими венецианскими окнами.
Дом обшит снаружи тесом и покрашен. Но от времени краска на досках облупилась, и видны многие наслоения. Люди красили этот дом чуть ли не каждый год. От времени и от ветхости тоже дом врос в землю. Окна его стали почти вровень с тротуаром.
Крыша дома латана и перелатана и сейчас покрыта, кажется, шифером.
Возле дома, закрывая его от пыли и спасая от грохота машин по мостовой, разрослись вековые тополя, усеянные грачиными гнездами.
Люди проходят и проезжают мимо, не обращая на него внимания, не снимая, как говорится, шляпы. А между тем кому-кому, а туренинцам при виде этого дома стоило бы преклонить колени. Ведь в этом доме родился каждый туренинец.
Построенный еще в прошлом веке, дом этот ветх, дряхл, доживает свои последние дни. Однако на этот суетный мир дом смотрит с достоинством: он хорошо послужил на своем веку и пока еще служит горожанам.
Сюда-то, к роддому, с букетом цветов и спешил Леша Чернавин. Он уже знал палату, где лежала Зина. Леша без труда отыскал окно, которое ему нужно было. Приподнявшись на цыпочки, он просунул голову в форточку палаты: точь-в-точь как заглядывают галки в скворечню в поисках птенцов.
— Зин, опять твой пришел, — услышал Леша.
К окну подошла Зина. Отдернула занавеску, подставила табурет, поднялась на него, стала вровень с форточкой.
— Ну, какие дела?
— Хорошо. Шевелится. Врач сказал, что вот-вот.
— Вот тебе подарок: первые цветы. Сам набрал. На Лысой горе.
— Цветы? — удивилась Зина. — Спасибо. — И когда брала, то коснулась Лешиной руки своей горячей ладонью.
— Поставь в воду! — крикнул он и, боясь, что слова его услышит дежурная сестра, добавил потише: — Найди там пустой стакан или вазу.
Пока Зина искала вазу, чтобы поставить в нее цветы, Леша стоял у окна.
Но вот Зина снова появилась в палате. Леша занял свой прежний пост — просунул голову в форточку.
— А врач что говорит: сын или дочь? — спросил он.
— Чудной ты, Леш. Кто может заранее угадать?
— Можно! Я хочу сына. Я уже и ленту голубую купил.
— Ленту — обожди. Купи пока самое необходимое: простынку, одеяло, пеленки. Да. Еще — коляску. Зайди к сестре — я тебе письмо написала.
— Коляску бабка купит.
Зина заулыбалась.
— Знать, смирилась с нелюбимой невесткой? — сказала она.
— Почему — нелюбимой?
— Так. А разве я не знала?
— Просто каждой матери до поры до времени кажется, что ее сын достоин лучшего. — Леша посмеялся. — А со временем они все смиряются. Тем более для меня ты — самая лучшая.
— Да?
— Да! — И он убрал голову из форточки: в палате появилась сестра.
На перекрестке, у роддома, стояли люди. Знакомые, незнакомые — какая разница?
Леша подошел к мужикам, достал пачку сигарет. Две или три руки сразу же потянулись к его пачке, взяли по сигарете. Не от жадности взяли, а так — от нечего делать.
Задымили, лениво переговариваясь.
— Ну как, не замочило твою Зинку?
— Нет.
— Ну и не замочит. Я своей так и сказал. Утром отвез. Нынче не будет большой воды, — проговорил незнакомый мужик, рабочий пилорамы. — Конец ей, воде. Не поднимется она больше. Снега нет.
— Говори…
— Ведь она — Ока — как устроена? Она две недели прибывает, а две недели убывает. А вода подымается уже на двенадцатый день.
— Да, говори! — возразил парень в полушубке, по виду шофер. — Ока вон как поднаперла, Туренинка всклянь полна. На Коммунальную сейчас выйдет. Видел? Перышкин своих кур уже перевез.
— Перышкин — известный паникер. Его отец в восьмом году, сказывают, иконы в избе поснимал. С крестным ходом ходил, чтобы воду остановить.
— И как: помогло? — спросил насмешливо Леша.
— Помогло. Лавки в избе плавали, а божница — нет. К стене прибита.
Пошутили, посмеялись — уж пора по домам расходиться.
Только обернулись, а она, вода-то, тут как тут: движется к роддому как живая. Мутная, она на глазах людей лилась по кюветам. Впереди себя гнала какие-то ветки, солому, все, что лежало всю зиму на дороге. Посмотрели, а на площади, перед гостиницей, воды — по колено. А от реки, с Коммунальной, Перышкин на плоскодонке плывет — скарб домашний в лодке, и видно лишь, как он веслами взмахивает.
На какой-то миг все опешили от неожиданности. Однако через миг мужики посмотрели друг на друга и пришли в себя.
— Этто пора баб из роддома увозить, — сказал парень в полушубке.
— А куда их вывезешь?
— Куда-нибудь, а вывозить надо.
— Я только свою машину поставил, — с сожалением проговорил Леша. — Побегу, заведу — и перевезем.
— Не успеешь. Надо бежать за автобусом. На остановке всегда какой-нибудь рейсовый стоит. — И, бросив недокуренную сигарету, он побежал к автобусной остановке.
Он побежал к автобусной остановке, а Леша, перепрыгивая через лужи, — к крыльцу родильного дома. Низкий его порожек уже был залит водой. Леша перепрыгнул через порог и приоткрыл дверь. Он не раз бывал у Зины и знал, что в доме были тамбур и темный коридор. А в конце этого коридора, у окна, выходившего во двор, стоял стол дежурной сестры. Их было две — медицинских сестры: одна — постарше, ничего, и молодая — строгая, шумливая. Они дежурили по очереди, и Леша не знал, на какую наскочит.
Едва скрипнула дверь, как сестра — та, что моложе, закричала:
— Кому сказано не ходить! Носит вас тут.
— Вода! — крикнул Леша, кивая во двор, на окно.
Сестра обернулась к окну. Оно было заделано на зиму двумя рамами. Но даже и через грязное окно, засиженное мухами, сестра увидала, что двор заполнила вода. Она по-бабьи всплеснула руками: батюшки, а что же делать?
— Надо эвакуировать рожениц.
— А куда?
— Куда? — Леша задумался, сказал первое, что взбрело в голову: — Да хоть в парткабинет.
— Обождите: я позвоню Долгачевой.
Сестра набрала номер телефона. В райкоме никого не было. Но в таком маленьком городке, каким является Туренино, все знают друг друга; и через минуту о беде, в которой оказались роженицы, уже знали телефонистки. Они принялись разыскивать Екатерину Алексеевну, звоня ей туда-сюда, но Долгачевой нигде не было. Отыскали ее помощницу Людмилу Тарасовну, и та попросила деда Кулата открыть парткабинет; сама взялась посмотреть, как разместятся роженицы.
Леша вошел в палату.
Роженицы — их было четыре или пять — в халатах, с волосами, собранными под марлевые косынки, слышали разговор в коридоре. Они уже собрали вещи.
Леша видел только Зину.
— Зина, вода! — Он снял с себя ватник и набросил его на плечи жены. — Одевайся.
— Зачем? Сумасшедший.
— Я не шучу: вода!
Она оделась, с трудом отыскав рукава, и в ватнике, в больничном халате, с большим животом, стояла рядом. Зина была смешна в своем одеянье и, уж конечно, некрасива. Но было не до того, чтобы разглядывать ее.
