Юрий Бородкин - Кологривский волок
— Говорит, государству еще не сдали. Ну, забирайте! Забирайте и эту остатнюю картошку, только работы с меня не спрашивайте. Хватит, погорбатилась за здорово живешь.
— Выходит, пусть лучше сгниет в земле, а не тронь, — поддакнула Евстолья Куликова, привыкшая к покровительству Охапкина и раздосадованная вероломством приезжего начальника.
— Я вам сказал, что не допущу анархию, и хватит напрасно митинговать — везите на склад, — настойчиво повторил Никишов, но снова его слова не возымели должного воздействия. Бабы заговорщически упорствовали. Тогда он сам взял лошадь под уздцы и повел к бывшему пожарному сараю, где временно проветривалась картошка.
— Черт долговязый! — ругались вслед ему бабы. — Словно из-под земли вырос.
— Я как глянула: батюшки, стоит перед лошадью и ноги расставил шагомером!
— Вот так страмота! Тьфу, проваленная сила! Небось у Евдохи мешок уцелел.
— Так нам, дуракам, и надо? Мы счас пойдем лен теребить, а она еще картох насбирает.
— Нет уж, я седня на лен не выйду, пропадай он пропадом. Пущай сам уполномоченный теребит.
— Смотри-ка, мешки поскидал — в деревню направился. Наверно, Егору даст разгон?
— Егор тепереча плевал на все, у него инвалидность…
Нехотя, как провинившиеся, шли к домам. На лен после обеда некоторые не вышли.
* * *Из районной газеты «Знамя труда» за 18 января 1954 года:
«Отчетное собрание в колхозе «Ударник» показало, что в ходе уборки урожая были допущены большие потери. Урожай по биологическому определению был выращен в среднем 7–8 центнеров на гектар, а амбарный составил всего лишь 3,6 центнера. В результате семена полностью не засыпаны, фуражный фонд не создан и не обеспечен полноценный трудодень колхозникам.
Председатель т. Охапкин, выступивший с отчетом о работе правления, упрекнул МТС в том, что тракторная бригада И. В. Михалева оказала мало помощи колхозу, основные виды работ по договору остались не выполнены.
В частности, уборку комбайнами провели на площади 81 га из 260.
В содокладе ревизионной комиссии отмечались нарушения устава сельхозартели, которые повлекли за собой ослабление трудовой дисциплины, недобросовестное отношение к общественной собственности. Трудодни не записывались в трудовые книжки по 5–6 месяцев.
Остался необмолоченным лен с площади 7 га, а 10 га овса ушло под снег…»
12
Наутро, когда в окнах избы было еще мутно, как под водой, Татьяна разбудила Сергея встревоженным шепотом:
— Сереж, проснись! Тяжело мне, в больницу надо.
— Чего с тобой?
— С луны, что ли, свалился? Посмотри, как он болтает ногами, прямо замучил. — Она взяла его ладонь, приложила ее к своему вздувшемуся животу, и Сергей вместе с толчками ощутил беспокойство: слишком резкими, настойчивыми показались они ему, точно вот-вот должно было все разрешиться.
— Откуда ты знаешь, что ногами? — спросил, вероятно, от растерянности.
— А то еще чем? Конечно, ногами, — с уверенностью материнского прозрения повторила она. — Ой, что делает!
Вошла с лампой мать, оделявшая скотину. Отец тоже слез с печки, забухал ходулей, пугая утреннюю тишину. Хотели позвать кого-нибудь из старух принять ребенка, Сергей не согласился, побежал на конюшню: на машине теперь в Шумилино нельзя проехать — зима с самого начала выдалась снежная. Давно не бывал он на конюшне, пожалуй, с той доармейской поры, когда ломил всякую мужичью работу, а вот пришлось снова запрячь старого Карьку. Без Осипа догляд за конюшней был плохой: не осталось ни одной кошевки, сбруя была свалена без разбора.
Бедному Карьке приневолилось нестись во всю прыть, на какую он был способен, с тяжелыми розвальнями до самого Ильинского. Сергей боялся, что роды начнутся дорогой, и в настороженном выражении Татьяниного лица улавливался испуг. Последний месяц перед Новым годом она не работала, давно готовила себя к этому, может быть, самому ответственному моменту в жизни, и все-таки он застал ее как бы врасплох…
В тот же день, после обеда, когда Сергей грелся с мужиками в колхозной конторе, ему принесла радость почтальонка — сын родился! Бегом пустился через село к больнице, да слишком поторопился: не допустили. Сына удалось повидать через два дня, Татьяна показывала его в окно родильного отделения. Стиснутый пеленками ребенок показался крохотным, больше всего удивило и даже разочаровало попервости желтоватое, какое-то старческое личико. Он уже пробовал приоткрывать глаза, но их жиденькая голубизна боялась света, и, конечно, смотрел он бессмысленно, но Сергею представлялось, что он видит его, своего отца. А Татьяна, не догадываясь о придирчивости Сергея, отвечала ему счастливейшей улыбкой, мол, вот какой у нас красавец родился. В записке, переданной от нее, был тот же восторг: «Все обошлось благополучно. Вес мальчика — 4 кг 100 г, длина — 50 см. Нянечки и сестры любуются им. Сегодня я первый день на ногах. Приезжай за нами во вторник».
Нянечкам и сестрам лучше знать, они перевидали новорожденных. И вообще что за глупости?! Кого он хотел увидеть-то, ангела, что ли? Важно другое: еще один Карпухин прибавился! С таким гордым настроением Сергей уходил от больницы, и хотелось ему оповещать каждого встречного о том, что у него родился сын…
Во вторник на том же Карьке, только уже без спешки, он вез домой жену и сына, заботливо укрывая их лоскутным одеялом и тулупом. Дорогой, несмотря на мороз, приподнял угол одеяла и простыни, взглянул на безбровое личико ребенка, и на этот раз оно показалось ему и в самом деле славным, сердце тронула неиспытанная прежде нежность — своя кровь.
Сколько суеты и оживления принес в дом маленький человечек! Вся семья была на ногах, и Верка успела прибежать из школы, и Наталья Леонидовна хлопотала тут же. Избу заранее жарко натопили, Татьяна распеленала на постели свое сокровище, все столпились за ее спиной, и каждый норовил помочь: кто держал ковш с теплой водой, кто полотенце, кто пеленку. Словно чувствуя такое внимание к себе, ребенок требовательно кричал всю избу.
— Может быть, что-то болит у него? — сказал Сергей.
— Полно-ка! Это такая публика, что не поймешь, отчего и кричат. Здоров бутуз! Смотри, ногами-то как сучит! — восхищался Андрей Александрович.
— Весь в батьку крикун. Уж с Сереженькой тоже помаялись, — вспомнила мать.
— Голову-то поддерживай — подсказывала Наталья Леонидовна дочери.
Запеленали. Татьяна дала ребенку грудь, и он успокоился.
— Ну, хозяйка, ставь на стол! — распорядился Андрей Александрович. — Чай, не шуточное дело — человек родился! Вот видишь, приткнулся к титьке — сразу молчок. Ты, Таня, знай теперь рожай на здоровье, у нас народу много, вынянчим: оне растут быстро, как дождевики.
— Легко вам, мужикам, рассуждать, а испытали бы разок это самое, — усмехнулась Варвара Яковлевна.
— Нет уж, нам своих делов хватит. Ха! — развеселился Андрей Александрович.
— Ваши дела нехитрые.
— Да и без нас — ни туды и ни сюды.
Потешились легким разговором, стали усаживаться за стол. Татьяна все еще кормила ребенка, взгляд ее карих глаз был усталый, но просветленный и успокоенный, как устоявшаяся осенняя вода — уже материнский. Для нее сейчас существовал только ребенок.
— С прибылью, значит! — сказала Варвара Яковлевна.
— За здоровье самого младшего Карпухина! — провозгласил Андрей Александрович. — А чего это у нас молодые-то помалкивают, как назвать решили парня?
— Павлушкой, — обдуманно ответил за себя и за жену Сергей.
— Павлушка, Павлик, Паша — по-моему, хорошо, — примеряя на звук имя, одобрила Наталья Леонидовна.
— Правильно, сваха! Павел Сергеевич Карпухин! — поддержал Андрей Александрович, довольно шаркнув по усам. — Значит, так и запишем в сельсовете. Имя надо выбирать без ошибки, потому что другой человек всю жизнь мается с ним, будто с прозвищем.
Ребенок как бы услышал разговор, проснулся и принялся капризничать. Татьяна носила его по избе, баюкала:
— Ши-ши-ши… Экий ты неугомон, Павлушка! Спи же, наконец!
Потом женщины по очереди укачивали его, и Верка попрактиковалась — всем отмотал руки.
— Да ты что, мучитель! Дай хоть мамке-то пообедать, — совестила его Варвара Яковлевна. — Мужики, перестаньте дымить — от вашего курева можно угореть.
— Ты смотри, как взял в шоры! Теперь кури, да оглядывайся, — сказал Андрей Александрович, но окурок раздавил заскорузлыми, привыкшими к огню пальцами.
— Думается, молодым-то лучше перебраться ко мне, — предложила Наталья Леонидовна. — Курить у меня некому, изба свободная. Здесь будете тесниться, а я одна.
