Борис Полевой - Глубокий тыл
— Ты им все рассказала?
Анна тяжело дышала. Высокая грудь ее так и вздымалась под тесной вязаной кофточкой. Даже ноздри вздрагивали.
— Как же я могла не рассказать? Они сами его портрет со стены сняли. Вовка вон даже денежный перевод разорвал.
— Мать, вылитая мать… протопоп Аввакум, — сокрушенно проговорил старик.
— Что ж, и этим горжусь… А детей сам спрашивай. Неволить их не буду, захотят — пойдут, не захотят — не пойдут… Елена, Владимир, сюда!
Оглушенный этой спокойной безжалостностью дочери, старик даже не удивился, когда в двери сразу показались внуки. Лицо Анны, только что пылавшее гневом, сразу изменилось, стало почти безмятежным. Разгладились на лбу суровые морщины.
— Вот, ребятки, — сказала она ровным ласковым голосом. — Дедушку прислал сюда ваш отец. Он хочет вас повидать.
Степан Михайлович сидел у стола, закрыв глаза ладонью.
— А зачем нам к нему идти? — так же, кап мать, спокойно спросила Лена. — Он же от нас ушел. Не пойду.
«Эта тоже в мать, в бабку», — с тоской подумал дед и бросил умоляющий взгляд на Вовку.
— Владимир, пойдем хоть ты. Ведь отец же он вам, как вы не понимаете!
— Не пойду! — закричал, топая ногой, мальчик, готовый вот-вот разреветься.
— Ну, успокойся, успокойся, маленький, никто тебя насильно не поведет. Дедушка так ему и скажет: вы не хотите… А может быть, все-таки сходите?
— Я твой и больше ничей, — страстно выдохнул Вовка.
— Ну вот, батя, слышал? — сказала Анна, теперь уже и не пытаясь скрыть своего волнения.
Степан Михайлович тяжело поднялся. Глядя в сторону, сунул дочери безжизненную, обмякшую руку, машинально чмокнул внука куда-то в затылок и, направляясь к двери, задел за стул.
На улице у подъезда стоял с трубкой в руке Арсений Куров. Похоже было, нарочно поджидал здесь.
— Ну, дипломат Чичерин, как миссия? — иронически спросил он старика.
Степан Михайлович только махнул рукой и побрел к остановке трамвая, весело звеневшего в душистых весенних сумерках.
17
Коренастый, плотный лейтенант Куварин, мягко ступая короткими, обутыми в валенки ногами, осторожно двигался оттаявшей уже местами тропой по улице штабной деревни, пружинисто, не без удовольствия козыряя часовым, внезапно возникавшим то из полутьмы сеней, то из-под кровли крестьянского двора.
Женя Мюллер едва поспевала за ним. Военная форма — серая шапка, ловко пригнанная в походной мастерской военторга шинелька, хромовые сапожки, которые с большим трудом специально для нее отыскал, перерыв ворох обмундирования «сидевший на вещах» писарь АХО, — все это ей необыкновенно шло. И если лейтенант Куварин, стараясь ступать по-военному мужественно, шлепал валенками и по лужицам, его спутница шла осторожно, как котенок, переходящий грязный двор.
Но все это получалось невольно. Голова девушки была занята совсем другим. Жив Курт Рупперт! Он уже нашел свое место в борьбе с гитлеризмом, и самое главное, почти невероятное, во что даже трудно было поверить, он где-то тут, близко, в этой штабной деревне. Девушка скоро его увидит.
Вчерашний вечер был праздничным на «высоте Неприступной». Подружки, взволнованные, потрясенные, шумно поздравляли Женю. Добродушная, склонная к юмору Лариса извлекла со дна чемодана заветную бутылку портвейна из тех, что были выданы офицерам еще после освобождения Верхневолжска.
— Берегла ее до какой-нибудь новой большой победы над немцами. Твоя победа, Женечка, колоссальна… Считаю, что мы, девчата, имеем право по такому случаю бутылку распить.
И портвейн распили, а потом, придя в отличное настроение, до поздней ночи дурили и пели.
Разошлись поздно. Девушки, как расшалившиеся не ко времени школьницы, юркнули под одеяла и тотчас же добросовестно уснули. Женя же, лежа на спине, закинув за голову тонкие руки, гадала, каков-то стал Курт, как он ее встретит, а главное, как с ним держаться. Ведь она теперь советский офицер… Все это казалось очень сложным, и в раздумьях этих радость смешивалась с тревогой, нетерпеливое ожидание — с какой-то детской боязнью предстоящей встречи.
Так, не сомкнув глаз, девушка и пролежала до рассвета, а теперь вот, идя вслед за лейтенантом Куварииым по знакомой деревеньке, думала все о том же, не замечая ни снегов, набухавших влагой и источающих аромат первозданной свежести, ни того, как сочно потемнели бревна и доски с южной стороны изб, ни сверкающих ледяных сосулек, свисавших с карнизов, ни тяжелых капель, пробивших дырочки в крупитчатом снегу, ни даже того, как маслянисто поблескивает обнаженная земля завалинок, где уже распрямлялись редкие прошлогодние, уцелевшие под снегом травинки.
Девушка была так поглощена своими мыслями, что не заметила, как весна, сломав в это утро жесткую зимнюю оборону, ворвалась в штабную деревню и овладела ею. И все же сердце билось по-весеннему взволнованно, в неясном предчувствии чего-то небывалого.
Вот лейтенант Куварин, перемахнув большую лужу, вскочил на крыльцо одной из изб, оставляя на полу сочные темные следы, вошел в сени и, открыв дверь в дом, остановился, уступая Жене дорогу. Это была изба, где обычно размещались приезжавшие из частей офицеры связи. Знакомый девушке пожилой солдат растапливал печку. Добродушно ухмыляясь, он кивнул Жене, но та его даже не заметила. В глубине комнаты с табурета быстро вскочил и вытянулся какой-то человек в военном, но без знаков различия. Он был худощав, бледен, прядь светлых прямых волос падала ему на лоб. Большие губы неуверенно улыбались.
— Курт? — спросила она, делая к нему нерешительный шаг.
— Яволь, герр лейтенант, — отрапортовал Руп-перт, щелкая каблуками.
Женя смущенно обернулась к Куварину. Тот пожал плечами: дескать, что поделаешь, немецкая выучка, он ефрейтор, вы лейтенант.
— Это вы, товарищ Рупперт? Вас просто не узнаешь в этом обмундировании, — сказала Женя, переходя на немецкий и сжимая своими худенькими руками большую холодную, нерешительно протянутую ей руку.
— Вас тоже не узнаешь, товарищ… Женя, — сказал Курт, видимо не без труда освобождаясь из жестких оков субординации. — Как ваша нога? Вы без палочки? И, кажется, совсем даже не хромаете?
Тут лейтенант Куварин, с живейшим интересом наблюдавший всю эту сцену, озабоченно взглянул на часы.
— Простите, лейтенант Мюллер, мне пора. Майор Николаев просил предупредить, что он сюда заглянет, — и, тщательно откозыряв, он скрылся за дверью.
— Да вы шинельку-то снимите, товарищ лейтенант. Разгорелись дровишки, сейчас тепло будет, — сказал солдат, принимая у Жени шинель и шапку. — Может, уйти? Трубу-то вы и без меня закроете.
— Нет, нет, что вы, — торопливо произнесла Женя, — уж вы сами, я вас очень прошу!..
Она одернула гимнастерку чисто военным движением, засунув пальцы под ремень, раздвинула складки, села напротив Курта.
— А вы похудели… И вообще какой-то… Другой.
— Да, я стал другой, господин лейтенант.
— Товарищ лейтенант, — поправила девушка. — Впрочем, к чему это, зовите меня по-прежнему. Мы же друзья? Правда?
— Я стал немножко другой, товарищ Женя… Я хочу быть совсем другим, я хочу стать, как мой отец. Я убедился: он был во всем прав, мой отец… О-о, товарищ Женя, я вяжу у вас орден, и такой важный.
— Да, да, орден… Но рассказывайте о себе. Я так много о вас… — Она запнулась, бледное лицо ее полыхнуло румянцем. Но, преодолев смущение, она просто закончила — Я много думала о вас все эти месяцы.
Увидев, как просиял Курт, Женя даже улыбнулась.
— О-о-о, не может быть!.. Но я тоже все время думал о вас, товарищ Женя…
— Но об этом потом. Рассказывайте, рассказывайте!
И с немецкой обстоятельностью, точно на допросе, Курт Рупперт начал свою одиссею с того момента, когда он вложил свое последнее письмо в зев водосточной трубы. Впрочем, глаза его были более красноречивы, чем язык. А девушка смотрела на него и думала: неужели же это тот самый розовощекий немецкий фельдшер, что когда-то, краснея, как девица, перевязывал ей бедро, человек, из-за которого она бросила вызов землякам?
И вдруг возник у нее вопрос: любит ли она его? Ведь они ни разу не сказали друг другу этого слова «люблю». И не потому, что в первый раз его одинаково трудно выговорить и по-русски и по-немецки. Нет, просто их отношения, вероятно, и не были еще любовью. Да, ей хотелось его видеть. Да, она нетерпеливо ждала его прихода. Да, она все это время думала о нем. Но разве так встретились бы они, если бы любили друг друга? От всех этих мыслей Жене становится вдруг так грустно, что у нее вырывается невольный вздох.
А Курт между тем рассказывает, как еврейская девушка, сестра милосердия, дала ему, немцу, свою кровь. Он волнуется. Женю же совсем не беспокоит, что где-то на пути в новую жизнь Курту встретилась еще какая-то девушка. Ее интересует другое.
