Борис Полевой - Глубокий тыл
Варвара Алексеевна, пригибая голову дочери и целуя ее в лоб, попеняла:
— Что глаз не кажешь? Ксения только махнула рукой.
— Л вы куда?
— Да в этот самый наш госпиталь. Сегодня мы с Галкой дежурные… Затеял партком это шефство на нашу голову — ни тебе постирать, ни тебе чулки поштопать. Целая куча белья вторую неделю корыта ждет.
— Можно мне с вами? — неожиданно для себя спросила Ксения Степановна.
— Ой, тетечка, миленькая, поедем!.. Какой уж там в отдыхающей палате капитан лежит… Ну, прямо народный артист Борис Ливанов. Песни какие знает! — затараторила Галка, ластясь к тетке.
— Вот-вот, видишь, что у шефов на уме, — заворчала старуха, и все трое поднялись в вагон с иссеченными осколками снарядов и кое-как залатанными бортами.
Шефов заметили уже на пороге госпиталя. Какой-то молодой, наголо стриженный парень с забинтованной ногой, замахав костылем, крикнул в полутьму коридора:
— Ребята, Галка прилетела, ура?
Девушка нахмурилась. Пуще всего не любила она, когда малознакомые люди звали ее Галкой. Ну, если Галина Рудольфовна длинно, звали бы Галина или Галя, а то птичья кличка… Но, увы, в госпитале ее звали именно Галкой, и в этом качестве она завела здесь столько друзей, что две палаты однажды чуть не поссорились из-за того, которой из них первой заманить к себе маленького веселого шефа.
Ксения Степановна с ее скромной внешностью, с ее спокойной мудростью и внимательностью к людям, с ее маленькими познаниями в области первой помощи, почерпнутыми еще в мирные дни на курсах РОКК, как-то сразу за один вечер вросла в госпитальный мир. Ловкие руки, умелые в любой работе, ласковые, осторожные руки матери очень помогли в этот день медицинской сестре Прасковье Калининой менять повязки. Прядильщица не боялась крови. Жалость к людским страданиям не нарушала ее спокойной деловитости, и медсестра, сразу оценив способности новой помощницы, даже с некоторым удивлением посматривала на нее.
— Ксенечка, вы же прирожденный медик.
В свою очередь, знаменитая прядильщица, привыкшая ценить любое, даже вовсе незнакомое ей мастерство, тоже заметила, что жена брата, слывшая в семье Калининых пустельгой, за работой совсем другой человек. Толстенькие, шелушащиеся от бесконечных дезинфекций руки ее с коротко обрезанными, будто обгрызенными, ногтяма чутки, быстры и точны. Самые трудные повязки она снимает с осторожностью и терпением, обнаруживающими в ней не только профессиональное умение, но и добрую человечность.
Правда, во всей ее маленькой, крепко сбитой фигурке, в обрызганном черными родинками лице, на котором короткий нос просто кричал, сдавленный с двух сторон круглыми щеками, было что-то такое, что излишне притягивало взгляды мужчин. И сестре Калининой это нравилось. Она явно не прочь была повертеть хвостом. Но, покоренная ее мастерством, Ксения старалась этого не замечать.
Когда обе женщины, обессилев, опустились рядом на белую скамью, невестка вдруг взяла руку Ксении Степановны, худую рабочую руку, с загрубевшими подушечками на ладонях и на кончиках пальцев.
— Знаете, Ксенечка, у вас прямо-таки хирургические пальцы.
Прядильщица, не терпевшая лести, отняла руку и даже спрятала под халат.
— Ты уж, Паня, скажешь…
— Нет, правда. — Невестка растопырила пальцы своей пухлой ручки-подушечки. — Хирургам на красоту тьфу! Хирургия требует, чтобы пальцы были умными… Голова может быть пустой, а пальцы обязательно умными. Это Владим Влади-мыч всегда говорит.
— Тебе, что ли? — спросила Ксения, едва сдерживая улыбку.
— Всем… ну и мне. Впрочем, с другими сестрами он только бранится, а со мной разговаривает… А вы, Ксенечка, знаете, что с ним недавно произошло? — И вдруг превратившись из сестры, мастерицы своего дела, в обычную, в домашнюю Паньку, она многозначительно затараторила: — Не слыхали?.. Тут в поселке какая-то дуреха сама себе вздумала аборт делать. Ну, известно, маточное кровотечение и все такое. Соседи перепугались. Куда стучаться? Ну, конечно, к Владим Владимычу. Ну, и он действительно сейчас же поднялся с постели, оделся и, перебирая вслух всю свою «рецептуру», — он ведь знаете, как ругается, — полез в свою таратайку. Машины не признает — это его пунктик. У него «автомобиль с хвостом». Ну и едет ночью куда-то за Буденовку, в дальний поселок… И тут, вы понимаете, Ксенечка, из-за кустов на него бандиты с наганами. Трое. Руки вверх, давай деньги?.. Сложный случай, правда? Кучер с облучка скатился — и деру. А Владим Владимыч, думаете, он руки поднял?
Рассказчица делает паузу, бисеринки пота выступили на лбу, где из-под волос роскошного апельсинового цвета уже виднелись естественные, каштановые.
— …Вы, Ксенечка, жестоко ошибаетесь, если так думаете. Он на них клюшкой и опять по всей «рецептуре» прошелся. «Все, говорит, мужики Родину защищают, а вы, такие-сякие, вот чем занимаетесь?» И опять… По этой словесности они его сразу узнали: «Господи боже, Владим Владимыч». А тот: «Я, я, сукины дети! Попадите только ко мне в больницу, я вам припомню «давай деньги», я такое сделаю, что бабы весь век вам в морды плевать будут…» Те смутились: «Извините, поезжайте». А он: «Как я поеду, где кучер, сукины сыны? Чтоб найти мне сейчас же кучера! Я к больной спешу…» И ведь нашли кучера и не знали, как с глаз скрыться… Ну, может быть, отдохнули?
И женщины опять принялись за дело… Когда, собираясь домой, Варвара Алексеевна зашла за Ксенией, та сидела у кровати обгоревшего летчика, походившего на забинтованнуюкуклу. Из-за белой марли глядели измученные, лихорадочно блестевшие глаза. После перевязки Ксения задержалась у его койки.
— Вы идите, мамаша, я посижу, мне с ним хорошо, — ответила она.
Летчик, в обычное время неохотно отвечавший даже на вопросы врачей, в присутствии этой пожилой, ни о чем не спрашивающей его женщины неожиданно разговорился. Рассказывая свою историю, он заметил в коридоре необычную суету. Торопливо пробежало несколько санитаров, мимо двери мелькнул врач, застегивавший на ходу халат. По всему зданию нетерпеливо дребезжали телефоны. Чувствуя что-то неладное, раненые, улегшиеся было уже спать, проснулись, стали нервничать. Отовсюду слышались нетерпеливые возгласы: няня… сестра…
Ксения Степановна вышла в коридор узнать в чём дело.
— Владим Владимыча инфаркт хватил, — сказал пожилой санитар, остановившийся у окна, чтобы передохнуть. — Смотрел больного и возле него — бряк.
Звонки из палат раздавались все резче. Сестры метались из одной в другую. В тягостной суматохе Ксения Степановна почувствовала себя лишней. В госпитале, тревожно гудевшем, как пчелиный улей, теряющий матку, у нее не было еще ни своего места, ни своих обязанностей. Она тихо пошла к выходу. Уже в раадевалке ее догнала невестка.
— Ксенечка, какое несчастье! — Не договорив, она всхлипнула, махнула рукой и выбежала из двери.
19
— Что такое тюря?
Это спросила Галка, когда однажды вместе с дедом они шли на работу.
— Тюря? — Дед уже привык, что в курчавой голове внучки всегда роится самые неожиданные мысли, и терпеливо принялся объяснять, что в царское время так называлось у верхневолжских текстильщиков весьма распространенное в те дни кушанье. Собственно, их было два — тюря и мурцовка. Мурцовку готовили так: в блюдо бросали зеленый лук, растирали его с солью, потом крошили туда залежавшийся подсохший хлеб, какой всегда можно было купить по дешевке в хозяйской харчевой лавке. Все это заливали квасом, смешивали и ели. Ну, а зимой, когда зеленого луку не было, а репчатый был не по карману, просто мешали хлеб да квас и иногда заправляли для вкуса кислым молоком. Вот это называлось «тюря».
— А она вкусная была, тюря? — снова спросила Галка, погруженная в какие-то свои мысли, ход которых обычно был не доступен никому из смертных.
— Да ведь, как сказать… Есть можно… Когда другого ничего нет, и вовсе слава богу. Как говорят: цыгану весной и жук — мясо… А тебе на что?
— А у нас секретаря комсомольского, Феню Жукову, так зовут — Тюря.
Дед только руками развел: с чего бы это? — А уж потому, что такая она и есть, Тюря.
— Ох, внучка, ты, как бабка твоя, в чужом глазу сучок видишь, а в своем бревна не замечаешь… Чем же ваш комсомол так тебе не угодил?
— А уж тем, что я к ней несколько раз насчет экономических дел стучалась, и все как в крышку гроба… Ты понимаешь, дедушка, мы с Зиной потихоньку пробу провели: сырье экономим. Уж чтоб ни такой вот малюсенькой ниточки на пол не ронять. Знаешь, сколько за пять дней насобирали? Двенадцать килограммов! Это тебе что, жук на палочке? Хлопку! Дефицитного сырья! А сколько из него наткать можно? Сколько из этой ткани для бойцов белья сшить? Ты это, дедушка, можешь себе представить? А?.. Ну вот, ты представляешь, а Тюря нет… И не хочет… Ну и пусть, пусть, наплевать, думаешь, мы не знаем, что нам делать?
