Борис Полевой - Глубокий тыл
А Курт между тем рассказывает, как еврейская девушка, сестра милосердия, дала ему, немцу, свою кровь. Он волнуется. Женю же совсем не беспокоит, что где-то на пути в новую жизнь Курту встретилась еще какая-то девушка. Ее интересует другое.
— Эта медицинская сестра могла быть русской, узбечкой, украинкой… Это просто девушка. Почему вас так поражает, что она еврейка?
— Товарищ Женя, — улыбается Курт, — вы, что же, забыли, откуда, а главное, в качестве кого я попал в вашу страну?.. Мой начальник сейчас — старший лейтенант. Илья Бромберг. Мы ненавидим фашизм и делаем общее дело. Он, кажется, тоже еврей, но меня это совсем не интересует. А та отдала мне кровь. Кровь, понимаете?
— Нет, не понимаю. Вы ранены, в госпитале, наверное, не оказалось консервированной крови, и медицинская сестра отдала свою. Что вас так поражает?
— Но ведь я немец, а она еврейка! Внутренне вся насторожившись, Женя сощурила глаза и спросила:
— Вас, что же, беспокоит, что в ваш арийский организм попал стакан еврейской крови?
В госпитале солдат немецко-фашистской армии этот вопрос стерпел. Ведь он, Курт Рупперт, был всего лишь одним из тех, кто с оружием ворвался в чужую страну, принеся ей столько бед. Теперь перед девушкой был другой Рупперт. — антифашист, борющийся с общим врагом. Он вспыхнул, будто его ударили по лицу. Бесцветные волосы, брови, ресницы стали на потемневшей коже почти белыми.
— Зачем вы пришли сюда, товарищ лейтенант? Если вы считаете, что вы вправе говорить мне такие вещи, вам не следовало сюда приходить.
Эти слова были произнесены с плохо скрытым гневом, и гнев его обрадовал Женю. Она вскочила, скрипя сапожками, прошлась по комнате, остановившись возле старого солдата, все еще сидевшего на корточках у печки, не без гордости подмигнула ему: видите, мол, папаша, какой у меня знакомый.
— А с чего это он так встопорщился?
— Я случайно обозвала его фашистом, — ответила Женя, упрощая ход беседы.
— Обиделся?.. Стало быть, человек, — сказал солдат. Он кряхтя выпрямился, вынул из кармана кисет, размотал веревочку и поднес Курту. — Битте дритте — угощайтесь…
Курт улыбнулся, оторвал от газеты прямоугольничек, отогнул краешек, положил щепоть махорки, свернул и, нрислюнив, сунул цигарку в рот.
— Ишь научился по-нашему цигарки крутить, — усмехнулся солдат, давая ему прикурить. — Ничего, они и не тому научатся… Фашизм, он, как парша. Заразная, а сведи ее с кожи — человек как человек.
— Что говорит товарищ солдат? — спросил Курт, которого заинтересовал этот морщинистый пожилой служака. Такими обычно изображали русских на гитлеровских плакатах.
— Он говорит, что фашизм должен быть уничтожен человечеством, как заразная болезнь, — вольно перевела Женя.
— Да, да, да, — убежденно закивал головой Курт. — Уничтожен…
— Ну вот, вроде бы и договорились, — благодушно заговорил было солдат, но смолк, оборвав фразу, и вытянулся, щелкнув каблуками, ибо в дверях появилась высокая фигура майора Николаева. Женя, еще не привыкшая к своему военному положению, тоже вытянулась с несколько даже преувеличенным усердием.
— Здравствуйте, товарищи! — совсем по-штатски сказал майор. — Вы свободны, — кивнул он Солдату, а сам уселся на скамье у печи, подогнув под себя ногу. — Ну, встретились старые друзья? — спросил он, переходя на добротный немецкий язык. — Как вам, товарищ Рупперт, работается на МПГУ?.. Кстати, у вас там известно, что наши разведчики добыли приказ по немецким частям, требующий, чтобы как только установка произнесет первую фразу, немедленно открывали огонь… Неплохая оценка вашей деятельности, а?
С момента появления майора Курт стоял навытяжку. Это был не тот Курт, которого Женя знала в Верхневолжске, и не тот, который только что разговаривал с ней. Это был совсем незнакомый человек. Из формы советского покроя снова выглянул вышколенный прусский солдат. Девушку это не только огорчило, но даже и обозлило. Б правом полуприкрытом глазу майора брезжила едва заметная усмешка. Расспрашивая Курта о том о сем, он, казалось, был совершенно удовлетворен отрывистыми «так точно, господин майор», «никак нет, господин майор», «не могу знать, господин майор». Потом Николаев встал, походил по комнате, заглянул в печку и подложил пару поленьев. Вдруг, резко повернувшись, он, пристально глядя на обоих молодых людей, сказал:
— Командование предполагает дать вам одно поручение. Обоим… Сложное, и важное. Возможно, вам предложат проникнуть в один оккупированный город, где неприятель сосредоточил сейчас значительные силы. Вы, товарищ Рупперт, будете офицером войск СС, вернувшимся на фронт из тылового госпиталя после тяжелого ранения. Вы, лейтенант, — девушкой из фолькс-дойчей, бежавшей из советской тюрьмы. О том, что нужно будет делать, поговорим потом, пока что обязан предупредить вас: поручение ответственное и опасное. Разумеется, никто, кроме нас троих, не должен знать об этом разговоре.
Прищуренный глаз майора так и сверлил лица молодых людей. Он, конечно, заметил, как Курт радостно взглянул на девушку и тут же, вытянувшись, отчеканил:
— Яволь.
У Жени сердце забилось так, что она побоялась, как бы майор этого не заметил. Сжав до боли кулаки и побледнев, она тихо сказала:
— Хорошо, если это необходимо, я пойду. — Последние слова она произнесла едва слышно.
— Нет, так важные вопросы не решают, — заявил майор. — Подумайте, оба хорошенько подумайте. Слышите? Завтра в одиннадцать ноль-ноль встретимся здесь, и тогда вы дадите ответ. — Он встал. — Лейтенант Мюллер, попрошу за мной. До свидания, товарищ Рупперт.
Пожав руку Курту, майор первым вышел из избы. Он не видел или сделал вид, что не заметил, как Женя и Курт обменялись взволнованным, несколько затянувшимся рукопожатием.
18
День, когда было получено известие о гибели сына, стал переломным в жизни Ксении Степановны. До тех пор она как-то не замечала возраста. Еще живо помнились молодость, красный платочек, старая, вся вытертая кожанка, школа ликбеза, где она, молоденькая катушечница, сидела за одним столом с пожилыми ватерщицами и мюльщиками. Очутившись на какой-нибудь вечеринке в компании сверстников, она, старый член партии, депутат, обращалась к ним по-прежнему: «ребята», «девчата», — не задумываясь над своими годами.
А тут она, сразу ощутив груз своих немолодых уже лет, как-то вся понурилась, увяла. На работе это было не так заметно. Там она по-прежнему, без особого напряжения, обслуживала вчетверо больше веретен, чем когда-то молодая девушка Ксюша Калинина, слывшая и в юности хорошей мастерицей. Но вот, перекрывая фабричные шумы, вплыл в цех гудок, останавливались машины, расходились по домам знакомые люди, у какого-нибудь перекрестка она прощалась с последней из попутчиц и оставалась одна. Тут-то на нее и наваливалась тягучая, томящая усталость. Не хотелось ни есть, ни спать. Думать она просто боялась, ибо любая мысль, помимо воли, приводила ее к сыну.
Она не могла пожаловаться на одиночество. Наоборот, люди были необыкновенно чутки. После того как местные газеты обнародовали письмо комиссара части и появился Указ о посмертном присвоении старшему лейтенанту Шаповалову Марату Филипповичу звания Героя Советского Союза, отбоя не стало от приглашений на всяческие торжественные заседания, встречи, молодежные вечера. С маленькой фотографии Марата были сделаны огромные портреты, на которых он в своем танкистском шлеме выглядел прямо-таки русским богатырем. Один из таких портретов висел в красном уголке фабрики, другой — в цехе, где когда-то работал ее мальчик. Комсомольцы назвали лучший участок именем Марата Шаповалова. Каждую неделю они посылали ей, матери, трогательные рапорты, в которых сообщали о том, как соблюдаются «шаповаловские традиции».
И все-таки для матери Марат оставался озор-новатым, веселым пареньком, боксером, острословом, причиняющим родителям немало беспокойств. Он оставался для нее сыном. Выбранная в президиум какого-нибудь заседания, как мать героя, прядильщица усаживалась за стол с тяжелым сердцем, стараясь не смотреть на портрет Марата. Рапорты, так искренне написанные, читала с чувством неловкости, будто все это могло помешать ее мальчику спать где-то там, в невиданной ею солдатской могиле.
В жизни образовалась тягостная пустота, которая не ощущалась лишь в те редкие дни, когда от мужа с фронта приходило письмо. Фронтовик отнесся к страшной вести с солдатской стойкостью. Он так ничего и не написал о своем горе и все успокаивал жену и дочь. Вообще Филипп Шаповалов — опытный мастер участка мюлей — не был мастером писания писем. Но неуклюжие солдатские строки, согретые скупо выраженной заботой о домашних, письма, на одну треть состоявшие из поклонов родственникам и бесчисленным друзьям с Прядильной, успокаивали ее. Когда приходило такое письмо, вечер ей был уже не страшен, она не боялась остаться одна со своими думами. Но бывало, что письма не приходили подолгу, и тогда Ксения Степановна не знала, куда деваться. Так продолжалось до того вечера, когда, возвращаясь со смены, она, дожидаясь трамвая, столкнулась лицом к лицу с матерью и Галкой.
