Влас Иванов-Паймен - Мост
Только теперь Оля увидела лодку и подбежала к воде.
А что дальше было, Оля толком не помнила. Но навсегда западет в сердце яркий и теплый весенний день, завершивший два долгих года ожидания…
Оля готова броситься в воду и поплыть навстречу лодке.
Один, который поменьше, — Тарас. И другого узнала Оля. Это Филька! Кто третий? Спирьки уже нет… И не Илюша… Оля боится, что обозналась. Вот он, третий, поднялся на ноги, размахивает фуражкой. Что-то кричит, но слов разобрать невозможно.
Филька, перестав грести, тоже вскочил, подкинул фуражку кверху, но поймать не сумел — упала в воду.
Все трое, хохоча, как малые дети, принялись ловить в воде фуражку.
Оля всхлипнула и сразу засмеялась. Горюет она или радуется? Губы смеются. А из глаз бегут крупные слезы.
…Издали Оля узнала Румаша, а вблизи — нет. Вдруг стала на миг какой-то отчужденной. Ведь два года прошло. Для молодой любви два года тянутся как век, а иногда время и совсем остановится!
Оля жила ожиданием встречи с любимым, и ей чудилось, что это длятся дни, незабываемые дни давно прошедшего семика. И Румаш, постоянно живший в ее сердце, нисколько не изменился. Но времени протекло много. Вблизи Оля даже не поверила, что это Румаш. Совсем другой человек: выше ростом, шире в плечах, над губой чернеет полоска усов. И одет совсем по-другому.
Нет, нет, лицом он ничуть не изменился. Вот он чуть скривил, как всегда, в улыбке губы.
— Оля, Ульга! — сказал он и обнял девушку…
Пока лодка приближалась к Олиным воротам, у залитого водой переулка собралась толпа. Оля не стала смотреть на то, что скажут люди, сама обняла парня и сама, закрыв глаза, поцеловала его.
Румаш и Оля вошли в дом. Закрылись окна, задернулись занавески.
Тарас, хотя и мал еще, понял — заходить за старшим братом в дом не надо.
Филька остальных повел по бежавшей мимо двора сухой тропе, развлекая присказками и прибаутками.
— Что это на груди у твоего товарища? И не крест и не медаль, — спросили его парни.
— Орден! Орден Красного Знамени, — ответил Филька, — Такого ордена больше ни у кого нет.
Филька, и сам толком не знавший, за что Румашу дали орден, тут же, как Шатра Микки, начал сочинять сказку. Но его выдумкам помешали подоспевшие женщины. Увидев мать Спирьки, Филька смолк. Заметив издали свою, вырвавшись из толпы, побежал матери навстречу.
Филька не мог жить на свете без друга. Ему нужна была опора — крепкий, надежный товарищ. В детстве такой опорой ему служил Илюша. Потом он стал тенью Спирьки. Потеряв Спирьку, Филька не находил себе места.
Когда бригаду Кутякова перебросили на Уральский фронт, Румаш разыскал односельчан, добился перевода Фильки в свой отряд. И парень ожил снова.
Дивизию Чапаева перевели на Восточный фронт, послали против Колчака, а Румаш и Филька остались в другой дивизии, на Уральском фронте, оборонять город Уральск.
…Талые воды прибывают быстро. Но и убывают еще быстрее. Разлившееся, как половодье, счастье Оли, длилось недолго…
В Заречье Румаш провел лишь одну ночь. Олиной матери керю[41] пришелся по душе. Румаш при первой встрече объявил ей:
— Я муж Оли…
Но страстная неделя еще не прошла — свадьбу в те дни справлять было не принято. А без свадьбы жить как муж с женой неудобно перед народом. Это высказала Румашу теща.
По старинным обычаям чувашский мукун[42], — тут вдруг сообразил Румаш, — начинается в страстную среду.
— Если у вас в Сухоречье на страстной неделе нельзя играть свадьбу, сыграем ее в Чулзирме. Венчаться мы не будем. Отец мой с мачехой еще при царе обошлись без венчанья. А мы — в советское время — и подавно.
Через Ольховку Румаш решил перебраться с Тарасом. Фильку и Олю попросил переправиться на тот берег завтра.
В четверг до рассвета Румаш умчался в село Тоцкое, где стоял полк. Румашу разрешили отпуск еще на пять дней. Возможно, возвратиться в Тоцкое не придется, не исключалась возможность, что через день-два полк переведут в Чулзирму.
Свадьбу Румаша и Оли играли в пятницу.
Фильку Румаш назначил кезень-керю и заставил плясать первым.
Шатра Микки играл на волынке. Самогона на «камун-свадьбе» не полагалось. Лизук у Кирилэ разжилась пивом. От пива не отказался даже Захар.
Всех удивил Филька: на дне лодки привез он сома, длиной с Тараса. Не столько сом, сколько рассказ Фильки всех потряс.
— Дома в сенях, без единой снасти словил, — похвалился он.
Люди не поверили: ну, дескать, парень шутит.
Румаш посмеялся:
— Ты, Лапша, загибай, да так, чтобы хоть немного было правдоподобно…
К субботнему вечеру в село вошел полк имени Степана Разина.
Узнав, что командир эскадрона женился, красноармейцы вновь затеяли свадьбу.
Затянув песню о Степане Разине, заставили Фильку после слов «Эй ты, Филька, черт, пляши!» — плясать.
И неожиданно, сменив ритм, — запели:
Тетя Лиза, Лизавета,
Я люблю тебя за это,
И за это и за то…
Во — и больше ничего.
— И тебя вспомнили, Лизук. И ты спляши, — попросил Захар. — Поплыви по-лебяжьи, тряхни стариной!
В воскресенье затрезвонили колокола, а «свадебная свита» раздобыла лодки — праздник продолжался на воде.
И снова гремела песня, вызывая дальнее эхо:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
Гуляли два дня — понедельник и вторник, качались на качелях. Румаш и Оля, держась за веревки, не раз взлетали в небеса. Вокруг молодой пары целые дни топтался народ — и друзья из села, и однополчане при шпорах и с саблями. Филька пытался ласково отвадить молодежь. Сам он никогда не играл своей свадьбы, но своего командира понимал, как и всегда, безошибочно.
В среду, еще до выхода полка из села, чулзирминцы начали в поле работы. Но не всюду: в сторону Верблюд-горы красноармейцы никого не пускали, там должны были начаться вскоре бои.
Утром Тарас запряг пегашку и приготовился выехать в поле вместе с артелью дяди Кирилэ. Мальчуган, уже держа вожжи, устроился на мешках с семенным зерном. Из дома Анук, где все они так и жили, выбежал Румаш.
— Постой, Тараска, погоди, — крикнул он. — Возьми поесть — яиц тебе наварили да сомятины нажарили. Тетя Ингэ тебе все своими руками приготовила и принесла чуть свет.
Брат обнял Тараса и крепко поцеловал.
Тарас растерялся — до этого утра брат его ни разу не целовал. Сабля рукояткой ткнула Тараса в бедро — легкий удар острой болью отозвался в сердце мальчика.
Румаш и его друзья готовятся в бой. Вот брат повесил саблю. Для чего она нужна? Рубить головы врагам. И Румашу может враг снести голову с плеч. Мальчика так взволновали мысли о тяжелом пути, что предстоит Румашу, — он еле сдержался, чтобы не зареветь.
И, не глядя на Румаша, Тарас натянул вожжи, лошадь тронулась.
Когда поднялись на холм и доехали до Кивзюрта, откуда-то со стороны Лысой горы долетел треск первого залпа.
Сигнал! Тарас оглянулся на соло: отсюда, издали, оно казалось растревоженным муравейником — по улицам и переулкам туда-сюда сновали люди. Всадники собрались на дороге у склона горы, один выдвинулся вперед. Тарас решил — это его брат, командир первого эскадрона. Мальчику показалось, что он даже отсюда видит Румаша» ею чуть искривленные при улыбке губы.
Румаш, обнажив саблю, что-то выкрикнул и пустил коня рысью. За ним поскакал эскадрон, за эскадроном — полк. Красноармейцы по косогору быстро мчались в сторону Верблюд-горы. Остановив пегашку, Тарас смотрел вслед…
Тараса сегодня отправили на дальнее поле, чтобы он пробыл там неделю, не возвращался домой.
Дядя Кирилэ, поди, уж там!
Тарас добрался скоро, но на пашню по пошел. Он лежал под распряженной телегой и горько плакал, прислушиваясь к далеким раскатам пушек за Верблюд-горой. Кирилэ хотел было унять мальчика, позвал его работать, но вмешалась Кидери, засевавшая поле вместо своего мужа — лентяя.
— Не трогай, пускай успокоится, — сказала она тихо. — Ведь там, за горой, его родной брат.
Кирилэ, глава артели, встал у межи лицом к востоку и трижды перекрестился. В час, когда там начались бои, здесь приступили к посеву.
…Оля целый день, не поднимая головы, пролежала в постели, прислушиваясь к грохоту сражения. К вечеру Захар переправил ее на лодке в Заречье. Весь путь они промолчали. Да и дорога успела сократиться: весенние воды спадали, Ольховка постепенно входила в русло…
В дни половодья полное счастье испытала Оля. Войдет ли в берега река ее счастья и будет спокойно нести свои воды? Не пересохнет ли летом до самого дна?
Кто знает?..
