Виктор Баныкин - Лешкина любовь
Бабу Фису и Анюту усадили за стол. Анюта — вся такая по-праздничному светлая и звонкая — присела на лавку рядом с братом Санькой.
— Ну, готовы? — спросил строго Фома. — У всех стаканы на взводе? Значит, за хозяйку дома Анфису свет Андреевну и ее помощницу Анюту!
Все дружно выпили. Выпили и мальчишки свой нехмельной квасок, который у бабы Фисы тоже получился на славу.
Пригубила стакан с бражкой и баба Фиса. А потом, подперев кулачком щеку, запела тоненько-тоненько, ровно кудельку между пальцами сучила, и за еле приметную нить эту было боязно: не оборвалась бы она вдруг:
Тут летит орел через двор,
Он ударил крылом об терем,
Подавал свет Дарьюшке добрую весть,
Подавал Степановне добрую весть —
Да что у Ивана-то в доме есть,
Что у Васильевича в доме есть:
На дворе-то стоит конь, как орел,
На коне сидит сам сокол свет Иван,
Господин Иван свет Васильевич…
Вздохнув, баба Фиса стеснительно потупилась, как бы говоря: «Вы уж, деточки мои, не обижайтесь на старуху, пою, что с девических лет знаю».
— Не робь, Андреевна! — ободрил Фома бабу Фису. — Знатная песня!
Его матушка стала спрашивать,
Его сударыня стала спрашивать:
— Куда, дитятко, собираешься?
Куда, милое, снаряжаешься?
— Во дорогу, матушка, во дорогу,
Пожалуй-ка, батюшка, на подмогу.
А мне помощи — сорок понятых,
Еще двух извозчиков удалых,
Еще три каретушки золотых
Да еще двух свахонек молодых!
Когда баба Фиса кончила петь, на миг-другой за столом воцарилось неловкое молчание.
— Чего нахохлились? Не по нраву пришлась старинушка? — возвышая голос, спросил зычно Фома. — Просто вы, сосновы головы, отвыкли от коренных русских песен, вот как я вам напрямки рубану! Отвыкли! Включишь кой раз приемник и такое кошачье мяуканье услышишь… такое мяуканье вместо настоящих песен, что плеваться хочется!
— Так уж и мяуканье? — усмехнулся дерзко Славка. — А хотите, мы вам…
— Валяйте, валяйте! — подзадорил дед парня. — Послушаем соловьев!
Славка поставил на стол локти, раздвигая тарелки с огурцами и жареной рыбой и, обращаясь к Сереге, Анюте и сидевшим рядом с ним десятиклассникам, сказал:
— Морзянку оторвем?.. Все знаете слова?
Анюта кивнула. И посмотрела игриво в сторону Сереги. Но тот не заметил ее взгляда.
Откашлявшись в кулак, Славка приподнято, взмахивая руками, начал:
Поет морзянка за стеной веселым дискантом,
Крутом снега, хоть сотни верст исколеси.
Песню подхватили Анюта и ее сверстники:
Четвертый день пурга качается над Диксоном,
Но только ты об этом лучше песню расспроси.
— Серега, а ты чего? Фугани! — шепотом проговорил Женька. Ему так хотелось, чтобы загрустивший почему-то Серега тоже вплел свой голос в молодую задорную песню.
Серега не ответил. Он лишь положил на плечо Женьки руку, надежную, добрую свою руку.
Женьке же было бескручинно, несказанно-радостно. И сейчас, в эту минуту, он всех любил — всех, всех людей на свете. А за своего Серегу — не задумываясь — отдал бы жизнь. Счастливое выдалось для Женьки лето, что тут ни говори! Оно, это нынешнее лето, подарило Женьке большого настоящего друга!
Тут как раз к Сереге и Женьке и подплыла неслышно баба Фиса.
Палатки звездами мохнатыми усеяны —
Их дальний свет в своем ты сердце не гаси…
Теперь уж подтягивали поющим и осмелевшие Санька Жадин, и братья Хопровы, и Петька Свищев.
Баба Фиса, склонившись над Серегой, ласково погладила его по голове. И сказала, сказала так, чтобы услышал лишь он один:
— Переезжай-ка к нам, мил человек. Места в избе на всех троих хватит. Евгений-то души в тебе не чает. И будешь ты у меня за сына родного, Сереженька-светик!
Серега поймал легкую, как бы воздушную и в то же время такую земную — сухонькую, морщинистую руку бабы Фисы и прижал ее к своей горячей щеке.
РАССКАЗЫ
НОЧНАЯ ВСТРЕЧА
Еще стояла середина августа, но по всему чувствовалось, что приближается осень. И хотя днем в степи по-прежнему было жарко и горячий воздух, как и в разгар лета, едва приметными дрожащими струйками поднимался над горизонтом, ночи делались все свежее и свежее. И вода в озерах, нахолодав за ночь, днем не прогревалась. Начали блекнуть и цветы, а поля, насколько хватало глаз, выглядели оголенными, почти сплошь золотыми от густого щетинистого жнивья. Закраснела и рябина на лесных полосах.
Смеркалось, когда я покинул гостеприимный стан тракторной бригады, раскинувшийся километрах в десяти-двенадцати от Волги. По жнивью, сухому и колкому, я вышел на проселочную дорогу, тянувшуюся вдоль ровной стены молодых дубков, словно выстроившихся в шеренгу солдат, и оглянулся.
Ни костра, ни бригадного стана уже не было видно. Они скрылись за пригорком с тремя березками, рельефно выделявшимися на темнеющем небе. Зато звуки баяна доносились по-прежнему отчетливо. Это в вагоне трактористов кто-то неторопливо играл трогательно-грустную мелодию, которая удивительно гармонировала с этим тихим и тоже немного грустным вечером.
Не спеша я зашагал дальше. Торопиться было некуда: до Волги, как сказали мне, ходу не больше трех часов, а пароход приходил только утром.
Где-то вправо, за лесной полоской, пролегло шоссе, и оттуда все время доносилось приглушенное урчание грузовиков, а между листьями деревьев, казавшимися вырезанными из жести, мельтешил дымчатый свет. Но по этой полузаброшенной дороге, видимо, мало кто ходил и ездил, и мне ничто не мешало любоваться наступающей ночью.
Августовские ночи в степи особенны.
Сумрак густел с каждой минутой, принося с собой нелетнюю прохладу, и в то же время горизонт был чист, и все вокруг было видно: и шагавшие с пригорка на пригорок телеграфные столбы, и самоходный комбайн вдали, бросавший перед собой пучок молочно-белого света, и полосатые арбузные корки на обочине дороги.
В высоком черном небе вспыхивали все новые и новые звезды с льдистым алмазным блеском. И вот уже весь небосвод усеян мириадами трепещущих искрящихся звезд, таких крупных и ярких, что, думалось, если не полениться, то их можно легко пересчитать.
А потом обозначился, протянувшись через все небо, и Млечный Путь. Он раздваивался широкими серебристыми рукавами.
В листве дубков изредка попискивали сонные птицы. Они уже привыкли к молодым деревцам и вили гнезда на упругих ветках. Несколько лет назад, как сказывали местные старожилы, здесь была лишь голая степь.
Днем я видел синицу с бледно-зеленой выгоревшей за лето грудкой. Она смело прыгала около врытого в землю стола, поджидая, когда трактористы пообедают, чтобы подобрать потом арбузные и дынные семечки. Юрких, веселых синиц, летом живших обычно в лесах, теперь часто можно встретить в заволжской степи.
В этом отдаленном левобережном районе Среднего Поволжья я был впервые и, покидая тракторную бригаду, попросил словоохотливого старика сторожа рассказать, как добраться до пристани. Из его объяснений я запомнил хорошо лишь одно: километров через пять — кустарник, за которым начинается крутой обрыв. Здесь следовало уклониться влево, дойдя до Волчьего яра — «он тебе, милок, сразу в глаза бросится», — спуститься на луговую дорогу, а там рукой подать до Волги.
Через час, подойдя к густо разросшемуся кустарнику, я свернул влево, прошел с полкилометра, а Волчьего яра все не было. Наконец я остановился и стал раздумывать: продолжать ли мне путь дальше или направиться к шоссе, которое тоже шло к пристани, но не напрямик, как луговая дорога, а в обход, через две деревни?
Вдруг послышался топот копыт. Из степи скакал всадник, еле видный в темноте. Но вот лошадь всхрапнула и остановилась.
— Подъезжайте! — крикнул я. — Или боитесь?
— А чего мне бояться? — немного погодя донесся ломкий мальчишеский басок. — Я ничего не боюсь… Это я зайчишку догонял. А вам что нужно?
Но по голосу чувствовалось — паренек насторожился, выжидает. Я объяснил, что разыскиваю Волчий яр, а иду на пристань.
— Так он же вот! Рядом! — заговорил паренек, и голос его стал мягче. — Вы так бы и сказали сразу…
У паренька, видимо, отлегло от сердца, и он подъехал ближе. Жеребчик замотал головой, как бы кланяясь, обдавая меня горячим дыханием. Я попытался разглядеть седока.
Он был в полушубке и сапожках. Волосы на его непокрытой голове растрепались и вихрами свисали на лоб, касаясь бровей. А брови были такие широкие и черные, что даже ночью выделялись на скуластом и, видимо, смуглом лице.
