Виктор Баныкин - Лешкина любовь
— Давай, давай, поддувай! — безрассудно-весело гоготал бородатый Славка, сидя верхом на коньке крыши.
Мнительный Анисим, вгоняя в податливую тесину гвоздь, ворчал себе под нос:
— Помолчал бы, чумной, а то накличешь дождя.
— Ты, Анисим, чего? — окликал Славка парня, сидевшего на крыше неподалеку от него.
— Ничего, — уклончиво отвечал Анисим, не любивший здоровяка бородача за его излишнюю самоуверенность. И кричал вниз:
— Серега, а ежели кои прежние доски… это самое — прочные еще?
Придерживая рубанок на ядрено-кремовой глади доски, Серега поднимал голову от верстака, сбитого на скорую руку у сарая, смотрел на сидевших на верхотуре Анисима и Славку, голых до пояса, прикидывая в уме который уж раз: хватит ли привезенного подтоварника?
— Ты заснул там? — снова окликал Серегу Анисим — уже нетерпеливо.
— Старые доски, ежели не трухлявые, оставляйте, — отвечал наконец-то Серега. — С толком, ребята, действуйте. Экономно.
Опять склоняясь над рубанком, он думал: «Этого Анисима, оказывается, можно расшевелить. Почаще бы нам… дружно так вместе собираться».
Рядом с Серегой шаркал рубанком, сильно сутулясь, дед Фома. Спасибо дедку: явился раньше всех, сам разобрал подтоварник и горбыль, расчетливо решил, какая доска на что годится.
Заботливая Анюта привела с собой двоих десятиклассников. Ребята ошкуряли горбыль, по лестнице взбирались на чердак, подавали Славке и Анисиму новые тесины.
Была польза и от Женьки с его приятелями братьями Хопровыми. Эти шустрые мальцы то воды колодезной ведерко притащат, то десяток-другой гвоздей старых выпрямят, а то и бабе Фисе с Анютой посуду разную отнесут в избенку деда Фомы, где готовился обед для работавших на воскреснике.
«Главное, чтобы хватило материала, — размышлял Серега, выбивая из рубанка легкие колечки смолкой стружки. — Фома обнадежил: «Обойдемся, — сказал. — Я взбирался вечор на крышу. Старых тесин, пригодных в дело, порядком наберется». Морща лоб, Серега вздыхал: — Красоты, конечно, не жди. Пестрой, как зебра, получится крыша у бабы Фисы».
С кружкой воды к Сереге подбежал черный от загара Женька.
— Студененькая, Серега! — сверкая счастливыми глазами, проговорил заботливый мальчишка.
Серега отпил из кружки глоток.
— Ох, и зуболомная! — одобрительно сказал он. Помедлил чуток и сразу опорожнил всю кружку.
— На здоровьице! — кивнул Женька и тронул за костлявый локоть Фому. — Деда, а тебе принести водицы?
Разгибая широкую плоскую спину, Фома спросил мальчишку:
— А позабористее у тебя ничего не сыщется?
Приподнимаясь на цыпочки, Женька шепнул Фоме, так и не дотянувшись до его уха, заросшего жесткой, точно ржавая проволока, щетиной:
— Бражка забористая… уготовлена бабой к обеду. Верно-наверно! Только никому ни звука!
Дед Фома крякнул, предвкушая предстоящее удовольствие, вытащил из кармана штанов сыромятный кисет с махрой. И не спеша принялся скручивать цигарку.
— Кумекаю, брат Серега, часика на четыре, самое большее — на пять осталось работенки. И шабашить будем!
Глядя в обветренное лицо бывалого волгаря, Серега недоверчиво переспросил:
— Думаете, и вправду кончим?
— А ты до того воскресенья чаялся дотянуть? — Фома усмехнулся, показывая крепкие еще, чуть щелявые зубы. — Покончим сейчас с горбылем и тоже на крышу… И она, работа, сразу закипит-завертится! Бывало, так и строились. Дружно, всей деревней на помочь шли. А теперь — у всех свои дела да случаи. Эхма!
Дед махнул длиннущей мосластой рукой и повернулся к верстаку. В ногах у него вертелся озорник Дымок, шурша янтарными стружками.
По просьбе бабы Фисы Женька полез в погреб за картошкой, когда во двор влетели, обгоняя друг друга и пугая кур, Минька и Гринька. Они перед этим вместе с Анютой чистили песком всякие там миски и кастрюли деда Фомы, вконец запустившего холостяцкое свое хозяйство.
— Же-энька-а! — кричал Гринька. — Где ты тут, Женьк?
Заорал и Минька, стараясь перекричать брата:
— Же-э-энька-а!
— Кыш, горлопаны, — цыкнул на зевластых мальчишек Фома. — Пожара, чай, нигде не случилось?
А Женька, выглянув из погреба, поманил приятелей:
— Сюда держите курс!
Юркнув в узкую невысокую дверцу на погребицу, ребята присели на корточки у творила, из которого тянуло могильным холодом.
— Женьк, — свистяще зашептал Гринька, пуча глаза. — Сейчас мы…
— Саньку с Петькой встретили, — перебивая, как всегда, брата, выпалил Минька. — Спрашивают: не надо ли, мол, вам жердей? Слышь, у Петьки на дворе жерди с зимы завалялись.
— Хватайте! — Женька, пыхтя, поднял над творилом плетушку с картошкой.
Братья Хопровы подхватили плетушку, но, торопясь, чуть не опрокинули содержимое ее на голову Женьки.
— Осторожнее, черти! — зашипел Женька. — Одна картоха так по затылку звезданула.
Он вылез из погреба, глянул на Миньку, потом на Гриньку и сплюнул в сторону.
— А ну их! Ну их, с жердями! Чай, стащили где-нибудь, а треплются — Петькины.
Когда же мальчишки вышли с погребицы, Санька Жадин и Петька Свищев уже тащили по двору волоком длинную, упруго гнущуюся жердь.
— Дедушка Фома, здрасте, — сказал Санька, вместе с Петькой опуская на землю жердь.
Фома оглянулся, кивнул.
— Это мы вам… сгодятся, глядишь, на что-нибудь, — пояснил Санька, стараясь не смотреть ни на Женьку, ни на братьев Хопровых, застывших в стороне с раскрытыми ртами. — У этого Петьки… у них во дворе еще две жерди валяются. Мы спрашивали Петькиного отца, он сказал: «Оттащите, авось сгодятся!»
Фома подошел к жерди, тронул ее носком сапога.
— Ну, ежели Петр Сидорыч не супротив, тогда что ж… тащите и те два хлыста. На обвязку стропил пойдут.
— Мы скоренько!
И Санька с Петькой, ободренные Фомой, рысью припустились со двора.
— А вы чего? — нахмурился дед, обращаясь к Женьке и братьям Хопровым. — Не баре, помогли бы парнишкам.
— Да-а, они еще драться полезут, — протянул плаксиво Минька.
— Этот Санька, — начал было Гринька, но Фома оборвал его:
— Экие трусы!
* * *Вечером со двора бабы Фисы взвилась, точно птица, песня, устремляясь к небу — задумчиво-тихому, такому, казалось, отрешенно-равнодушному ко всему земному. Песня была старинная, тягуче грустная:
Далеко в степи что за пыль пылит?
Там злодей-ногай на коне летит,
Там ногаец-вор во всю прыть катит,
Он ведет-гонит коней краденых,
А мой добрый конь передом бежит,
Моя девица на коне сидит,
На коне сидит, сама слезы льет,
Она слезы льет, с горя косы рвет…
Пел слегка захмелевший Фома, подбоченясь картинно. Пел легко, на диво присмиревшим парням, выводя приятным баритоном:
Что в лесу горит, дым взвивается?
Там костры горят, разгораются…
Два стола были сдвинуты впритык один к другому на самой середине двора. А вокруг сидели уставшие «работнички» — так ласково называла хлопотунья баба Фиса и парней со стройки, и стеснительных друзей Анюты, с трогательной простотой прося каждого «не гнушаться ее хлеба-соли». Тут же пристроились и братья Хопровы, и Санька Жадин с Петькой Свищевым. Упирающихся Саньку и Петьку Женька прямо-таки за руки притащил к праздничному столу.
Сам Женька уселся рядом с Серегой, то и дело прижимаясь к нему плечом и шепча на ухо:
— Серега, а Серега! Глянь-ка еще разик на крышу. Такая она у нас получилась… верно-наверно, лучше и не сделаешь!
Устало улыбаясь, тот отвечал:
— А ты как думал? Старались! Были б все доски новые, тогда…
— И так сойдет! — успокаивал Женька своего старшего друга. — Нам с бабой — не протекала бы! Тебе еще кусочек жареного сазана положить?
Сидевший напротив Сереги и Женьки Анисим, усердно расправлявшийся со всеми яствами, подаваемыми на стол, заметил, сытно отдуваясь:
— Течь ни под каким видом не будет! Даже ежели начнется всемирный потоп!
— А петух на карнизе? А? — продолжал Женька, заглядывая Сереге в невеселые глаза. — Такого петуха ни у кого во всей Ермаковке нет! Ну и дед Фома, ну и фокусник! Ловко ж он его смастерил!
А дед Фома все тянул и тянул:
Вкруг огня сидят, как шмели гудят,
Все добро мое поделить хотят…
— Анюта, козочка стройная, — неожиданно обрывая свою грустную песню, закричал Фома, обращаясь к девушке, ставившей на стол противень с румяным яблочным пирогом: — Раскуражились мы тут на славу… Налей старому еще стакашек бражки. Отменная получилась у тебя, Анфиса Андреевна, бражка! А вы присядьте с нами, Анюта, Андреевна! А то ноги-то гудят, чай. Удобрись, Андреевна, спой нам, пусть молодые послушают, какие деды и прадеды их песни знавали. За женский пол предлагаю выпить!
