Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Она не умерла. Сутки промучилась родовыми страданиями, а потом родила младенца мужского пола и осталась жить навсегда.
Выйдя из родильного дома, Нюрка увидела во дворе Степана, ожидающего ее с цветами. Он смотрел на нее твердыми глазами.
— Не надо, Степа, — сказала она в ужасе. — Уйди.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Я без тебя не могу. Давай забудем, ничего не было.
— Как же можно это забыть, чудак-человек? Это нельзя забыть.
— Что он наделал! — воскликнул Степан. — Все разрушил! И вот оставил тебя с ребенком... Он ведь и не любил тебя, я знаю...
— Ничего ты не знаешь, — сказала она. — Он не мог меня любить больше, потому что был однолюб... У него была иная постоянная привязанность, незнакомая ни мне, ни тебе... Нет, не говори ничего! Возле него я узнала так много... Забудь меня, милый мальчик, я стала взрослой, мудрой и очень старой для тебя дамой... Пожалуйста, очень тебя прошу, уходи...
— Нет, не уйду, я тоже стал другим и никуда от тебя не уйду, — проговорил он и взял из ее рук ребенка.
— Так нельзя, так жестоко, — сказала она...
Была похоронка
1
Матвей был безногий, с обгорелым одноглазым лицом — совсем инвалидной внешности мужик. Единственный глаз словно выпучился и смотрел серьезно, нелюбезно.
— Матвеюшка, — говорили иногда люди, знавшие его, — не смотри ради бога таким манером, смягчи выражение, уж больно страшен ты„
Он смеялся рассыпчатым смехом, спрашивал:
— Страшен?
— Дюже!
— На дракона огнедышащего похож?
— Еще как!
— Всех вас я могу сгрызть, однако не сгрызу, живите, черти полосатые. А глаз не смягчу, неохота мне смягчать глаз: у дракона свирепость должна быть во взоре.
Работал «дракон огнедышащий» в обувной мастерской при комбинате бытового обслуживания и был интересным мастером. На любой манер или фасон шил женщинам туфли, а мужикам сапоги или полуботинки. Магазинная продукция изнашивалась быстро, а Матвеевы изделия служили долго.
Удивительное дело — сам-то не помнил, когда и какого размера носил обувку, а ботинки людям шил ласковые: чтобы пальчики не жало, ступню не терло, пятку не мяло, чтобы нежно было, чтобы красоту ноги подчеркивало. Ведь у людей что самое красивое? Не лицо, не что-нибудь там другое, а ноги. Ноги придают всему телу стать и картинность. Матвей это понимал лучше некоторых ходячих.
Передвигался он на деревянной тележке. Сам себе смастерил креслице на четырех колесиках-шарикоподшипниках, приспособил две подушечки, чтоб отталкиваться от земли, и быстро, весело катил по улицам меж людских ног.
Кругозор его был ограничен, поле зрения узкое, то и дело надо было запрокидывать голову. Встречных-поперечных, знакомых и приятелей он узнавал не по лицам, а по штанам или ботинкам.
Жил Матвей один, без всякой посторонней заботы, сам обходился по домашности. Была ли у него какая-нибудь женщина в жизни или не была — никто не знал. По женскому вопросу он не любил распространяться.
Однако имелась у него неведомая никому тайна, которую он скрывал не только от посторонних, но даже и от себя самого, много лет скрывал, но тайна в один прекрасный день возьми и неожиданно раскройся.
Однажды летним вечером в мастерскую явилась женщина приличного вида, обвела всех глазами и громогласно обратилась к Матвею:
— Матвеюшка, дорогой, нашла я тебя, разыскала наконец-то.
Он как поднял руку с шилом, так и застыл. Потом аккуратно положил шило и спокойным голосом ответил:
— Я вас, гражданочка, не знаю и никогда не знал, не видал.
— Не надо, — сказала она. — Не надо, дорогой.
Матвей посмотрел на нее свирепым глазом, надулся, отчего стал еще страшнее, проговорил:
— Не мешай работать, тетка... Не мели ерунду-ерундовину, не выставляй меня на смех перед людьми.
— Смилуйся! — плача сказала она. — Столько лет я тебя искала.
Матвей хотел ответить, да не смог: появились слезы; он отвернулся, утер рукавом лицо и долго молчал. Потом бросил шило в ящик с инструментами, печально сказал:
— Что ж ты наделала, глупая. Ведь нету меня, мертвяк я, покойник... Ладно, пойдем отсюда, — и покатил из мастерской на шумную улицу.
И она пошла за ним — его законная жена, Алена Васильевна, Аленушка, тайна его, любовь единственная, его лебедушка, песня, его недопетая...
2
Встретил Матвей свою лебедушку, когда ему было двадцать годков.
В деревне он считался важным человеком, несмотря на то, что работал рядовым трактористом: секретарь он был комсомольский и очень гордился этой должностью. Даже портфель купил, коричневый, с замочком, а у замочка ключик махонький, с наперсток. Впрочем, портфель ему скоро надоел, он сменил его на полевую сумку, а сам вырядился в галифе, в сапоги и стал выглядеть совсем интересно, будто военный герой с солидным стажем. На груди его красовался значок «Ворошиловский стрелок», рядом другой —«Готов к труду и обороне I степени», а с уст не сходила песня «Если завтра война...».
Однажды он понес в райком всякую бумажную отчетность и на райкомовском крыльце увидел девушку, которая горько плакала.
— Ты чего ревешь? — спросил он. — Все крыльцо засолила — скоро тут озеро Баскунчак разольется.
— Отстань! У меня горе, а ты зубоскалишь.
— Какое еще горе? У такой молодой гражданки не может быть никакого горя.
— А вот и может. Меня в комсомол не приняли.
— Ври! — Удивился он. — Ты что — лишенка или враг народа?
— Никакая я не лишенка, я про Политбюро забыла. Спросили про Политбюро, всех назвала, а Ворошилова забыла.
— Ну, глупая, — сказал Матвей, — как же ты самого товарища Ворошилова — и забыла?
— Не знаю, я ж не нарочно.
— Ты небось из «Зари»? У вас в «Заре» все девки губошлепы. У всех мозги набекрень.
— Сам хорош! — сказала она и ушла. И не заметила даже, что привязала Матвея ниточкой невидимой на всю жизнь.
Привязать-то она его привязала, однако благосклонностью не одарила. Каждый день Матвей ходил на гулянье в «Зарю», но бесполезно — Алена не принимала его ухаживания.
Впрочем, она вообще не принимала ничьих ухаживаний — шествовала по деревне гордо, беззаботно распевая частушки и смеясь над Матвеем и другими парнями. Хотя если честно говорить, то Матвей был единственным постоянным ее вздыхателем, другие парни только разговоры разговаривали, но на серьезную любовь не намекали, Внешности она была самой обыкновенной, никакой особой прелести в ней не ощущалось; правда, в теле была, имела голос звонкий, глаз живой, а вот нос, например, курносый, ноги полные, с крепкими икрами. Одним словом, ничего выдающегося, рядовая девка, каких много, и все же Матвей присох к ней с первого взгляда.
Все знают, что любовь — смешная штука, законов и правил для нее нету. А уж кто кого, отчего да почему полюбил — не понять и не объяснить. Матвей любил Алену, и по справедливости она тоже должна была бы его полюбить — со всех сторон он имел право на ее благосклонность: был он парень добрый, разумный, приличного поведения, но, несмотря на все его достоинства, она не питала к нему особых чувств. Он ей нравился, но от «нравишься» до «люблю» так же далеко, как от райцентра Климовки до Москвы. Люди так уж устроены: стремятся к взаимности, и не многие понимают, что односторонняя любовь — это тоже радость, возвышающая человека.
Печальным был для Матвея тот год.
Сначала неожиданно умерла мать. Она никогда не жаловалась ни на какие недуги и умерла внезапно в спокойном ночном сне.
Отца Матвей не помнил. Отец его погиб в гражданскую войну. Вырастила Матвея мать, тихая, услужливая женщина, которую он словно бы и не замечал, пока она жила, но, увидев сухонькое мертвое ее тельце в постели, он вдруг понял невосполнимость потери и упал перед кроватью на колени, целуя холодные безответные материнские руки.
С матерью ушло многое, а главное, ушло ощущение вечности жизни и неразрывной связи с недавним детством, которое жило не угасая в Матвеевом сердце. Для нее он и двадцатилетний был ребенком, маленьким Мотей, милым мальчиком, самым нежным, самым сладким и лучшим из всех мальчиков. Она помнила его младенчество, начало его жизни на земле, помнила его детство, шалости, мечтания, надежды, он как бы жил двумя жизнями. Теперь же вместе с нею умерло, ушло в небытие и его прошлое. Отныне он существовал только в себе самом, в своей памяти. Так пришло к нему одиночество и повзросление. Никто уже не берег его детских воспоминаний, ни для кого он не был больше маленьким Мотей, а потому и себя уже не ощущал недавним ребенком.
Через неделю после смерти матери началась война. Матвей забил избу и отправился в райцентр на призывной пункт. Он хотел сходить в «Зарю», попрощаться с Аленой, но решил, что не стоит травить сердце дополнительной печалью, и не пошел. Так и уехал, не провожаемый никем, и никто не плакал о нем.
