Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Алены Матвей не дождался и отправился домой, обещав зайти завтра в это же время.
Он побрел по тропинке через заснеженное поле и увидел, что навстречу ему идет женщина. Она была далеко, не разглядеть лица, не угадать — молода или стара, знакома или нет, однако он сразу узнал ее и испугался. Она тоже узнала его издалека и остановилась. Он шел, соскальзывая с тропинки, проваливаясь в глубокий снег, коченея от озноба.
Она стояла, прижимая к груди руки. Лицо ее, глаза, движение губ, бровей, поворот головы — все выражало испуг, словно ждала она, что Матвей ударит ее.
Подходя, он не знал, что скажет, и не сказал ничего, а поднял руки, зажал в ладонях ее лицо и прижался губами к ее губам. Алена отступила назад, провалилась в снежную целину, но выбираться не стала, а засмеялась, легла в снег и потянула Матвея за полу шинели. Он потерял равновесие и упал рядом.
Так они и лежали на белом снегу, смотря друг другу в веселые глаза.
— Я еще вчера знала, что ты объявился, — сказала она. — Хоть бы письмо прислал. Забыл?
— Я тебя ввек не забуду, до самой смерти.
— Так уж до самой смерти, — проговорила она и поднялась. — Вставай, окоченеешь.
Он встал, привлек ее, но она уперлась ему в грудь руками, сказала:
— Прости, Мотя. Я дура была... Мне без тебя нет жизни. Извелась я, иссовестилась, прости уж...
И сама поцеловала его.
Через два дня они расписались. Алена оставила родительскую избу и пришла жить к Матвею.
Многие люди не знают, не верят в доподлинность любви: не посчастливилось им поймать жар-птицу. А Матвей наконец поймал — и весь преобразился обликом и душой. Он размяк сердцем и словно бы даже поглупел — созерцал часами Алену, не произнося ни слова, наблюдая, как она движется по избе, как, поймав его взгляд, улыбается легкой улыбкой.
Крепка оказалась невидимая ниточка, которая связала их при первой встрече на райкомовском крыльце. Оказалась она прочнее самого крепкого каната. Теперь хоть топором руби — бесполезно...
...В жизни так уж устроено, что время счастья летит стремительно. Не успел Матвей оглянуться — кончился его отпуск, пришла пора снова отправляться на войну. На машинно-тракторной станции он навел порядок, трактор отремонтировал хорошо. И пальцы на руке почти вылечил — хотя они еще не разработались, все же смогли бы, наверно, управиться с винтовкой. Так что к отбытию на фронт не было никакой преграды, если бы не печальная мысль о том, как он оставит молодую жену.
Однажды ночью ему приснился страшный сон: будто бежит он по военному полю, один в вечерней мгле, бежит к притихшим вражеским окопам, знает почему-то, что его убьют, но бежит в полный рост, не пригибаясь. Долго бежит, раскрывая рот в беззвучном крике, и наконец падает, сраженный пулей врага.
Матвей проснулся в холодном поту и долго не мог прийти в себя: приснилось это ему или случилось наяву? Случилось? Или случится? Бывают же сны-вещуны?
Чепуха, не верит он никаким снам! И все же Матвей уже не мог заснуть. Он оделся. Алена шевельнулась, спросила не просыпаясь: «Ты куда?» Он ответил: «Никуда, спи», — и вышел во двор.
Стоял, курил, смотрел в звездное небо, вспоминал страшный сон, и хотя понимал, что никакие сны, никакие предсказания не угадают будущего, все же думал о том, что, однажды избежав смерти, он едва ли окажется так удачлив и во второй раз.
Морозная холодная сырость ползла с полей, белые звезды мерцали в небе, на краю деревни кто-то тихим, усталым голосом звал Коленьку. Печальный этот зов невозможно было слушать без внутренней дрожи: это тетка Ульяна звала сына. Она каждую ночь ищет его — заплутал где-то и не идет домой, а долго ли и беде случиться: мальчонке всего семь годков. Она ищет Коленьку и не помнит, что Коленька ее, сержант, стрелок-радист, погиб на третий день войны.
— Коля, Колька! — кричит она печальным, безнадежным голосом.
Матвей докурил папироску и пошел на ее зов.
Она брела по тропке по-над заснеженной речкой, увидела Матвея, испугалась:
— Ой, кто это? Не пугай, кто ты?
— Это я, теть Ульяна. Матвей.
— А, ну ладно... тебя не боюсь... Кольку видел?
Он не ответил,
— Идем домой, теть Ульяна, — обняв ее, ласково сказал он.
От волос ее, выбившихся из-под платка, пахло родным, знакомым запахом. Так пахло от его, Матвея, матери, и вся она была хрупкая, маленькая, как его мать. Они и судьбой были схожи — мать и Ульяна, обе остались вдовами, потеряв мужей на той, на гражданской, войне, обе растили, воспитывали сыновей, забыв о себе, о своих радостях, — и вот одна уже лежит в мерзлой земле, так и не дождавшись от сына подлинной ласки и неторопких, внимательных слов, а другая ходит по ночному пространству, кличет в пустоте погибшего Коленьку.
— Пойдем, теть Ульяна, — повторил он.
— Ладно уж, — покорно согласилась она, но, пройдя несколько шагов, воскликнула с мольбой: — Нет, в избе мне страшно, к Коле пойдем, а?
— Далеко, — сказал он.
— Ну, пойдем, пожалуйста. Ты дорогу знаешь. Знаешь ведь?
— Коля далеко, теть Ульяна, — сказал Матвей. — Ты забыла... на фронте он...
— Все я помню. Глупый ты, Матвей. Я все помню. Коля! — крикнула она, послушала, как безответно повторяет эхо ее крик. — Устала я кричать. Ну, ладно, ну, пойдем домой...
Возле своей избы спросила не больным, а ясным, разумным голосом:
— Ты на войну скоро идешь?
— Скоро.
— Береги себя... Помнишь, как я вас с Колькой розгами секла? Или забыл?
— Забыл. — Он удивился, он вправду не помнил этого и засмеялся. — А за что, теть Ульяна?
Она тоже засмеялась.
— Ай, да ни за что — в колхозном саду яблоки наворовали. Не помнишь?
Нет, он не помнил.
— А я помню. Я все помню, мне бы забыть, а я помню. Голова от памяти болит... Зачем я детей била, скажи, а?
Она махнула рукой, ушла в избу.
Когда Матвей вернулся к себе, Алена по-прежнему спала, подложив под щеку ладонь. Она тихо спала, беззвучно, как дитя, и пахло от нее, как от ребенка, чем-то теплым, нелепым, молочным. Чистотой и свежестью от нее пахло.
Он присел на корточки и долго смотрел в дорогое лицо, любуясь ее молодой красотой. Вдруг в какое-то мгновение он понял, что она уже не спит, что уже просто лежит с закрытыми глазами, ощущая его взгляд. Он легко, одним дыханием поцеловал ее в губы.
— Мотя, — сказала она шепотом, — у нас ребеночек будет.
Он уткнулся носом в ее теплую шею.
— Что? Иль аист прилетал?
Она засмеялась тихим смехом:
— Нет, в огороде заяц под капустным листом оставил, снег растает — найду. Мальчик будет.
— А мне девочку хочется... Девочка, она нежней, душевней, а то парень засунет руки в карманы и начнет свистеть сквозь зубы.
— Господи, — она даже села на кровати от удивления. — Чего это он свистеть будет? Не будет он свистеть, не разрешу.
— А он не послушается.
— То есть как так не послушается? Что ты, Мотя! Как он может не послушаться родителей.
— А вот так. Девочка послушается, а он нет.
— Не ври. Не знаешь ты девок, у девок в голове хитрости ой сколько.
— И у тебя?
— И у меня, обязательно, а как же. Ой, не могу, — вдруг сказала она. — Не могу я, Мотя, страшно мне. — Она смотрела на него испуганными бледными глазами. — Не пущу я тебя на фронт.
— Как так не пустишь? Пустишь. Я быстренько вернусь. Война скоро кончится.
— Не кончится она никогда. Конца ей не будет.
Он и сам давным-давно не верил, что война скоро кончится, не может она скоро кончиться, если враг прет и прет и оттяпал уже пол-России. Нет, не скоро кончится эта проклятая война, где-нибудь в какой-нибудь деревеньке уже отмерили кусочек земли и для его, Матвеевой, могилки, в которой он будет лежать с другими, еще неизвестными ему сейчас солдатами.
Матвей уткнулся носом в Аленину грудь и засопел, как малое дитя, подумав, что если его и убьют, то это будет не беда, а только полбеды. Главная беда, что Алена останется одна-одинешенька с малым ребенком на руках. Матвея убьют, и он уже ничего не будет чувствовать, а ей предстоит переносить неудобства и горе одинокой бабьей жизни. Может, и замуж выйдет, если найдется подходящий, жалостливый человек, но и это не особая радость: разве кто заменит ребеночку родного отца?
Горько стало Матвею от таких мыслей, а главное, жалко Аленину будущую судьбу. Он засопел возле ее груди, а ей вдруг щекотно стало, и она засмеялась ласковым смехом и погладила его волосы. Она погладила его, и он усовестился своей преждевременной тоски: не убьют его, вернется он с войны живой и невредимый.
А через пять дней пришла повестка, чтобы Матвей явился в райцентр на врачебную комиссию.
Врачебная комиссия помещалась в двухэтажном доме, сохранившемся еще с дореволюционных времен. Когда-то в этом здании жило семейство какого-то графа, а ныне размещался военный госпиталь № 3624 дробь 16. На мраморной лестнице стояла скульптура — безрукая голая женщина с маленькими нерусскими грудями. Матвей стыдливо отвернулся, он не любил такого рода вольностей.
