Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Боль нестерпимо давила его, всю жизнь он лечил свои военные раны, боясь именно этого мгновения, когда болезнь устанет тлеть в его теле и вспыхнет последним смертельным огнем. Он знал предел своей жизни и, если бы не было Нюрки, ждущей его, умер бы сейчас на руках товарищей, не обременяя их зовом бесполезного врача. Но он не смел тут умереть, не произнеся Нюрке вечных слов.
Михаил Антонович превозмог себя, преодолел боль, сказал окружившим его людям: «Пустяки! Ерунда какая-то!» — и пошел от них прямой походкой бывшего солдата. На воздухе в темноте заводской тишины ему и вправду стало легче, и Михаил Антонович засмеялся над своим страхом смерти, посидел и побрел осторожной походкой к проходной. Но не дошел, почувствовал холод в ногах, окаменелость в затылке и упал, с удивлением сказав самому себе:
— Вот это ты учудил, Михаил Антонович...
«Скорая помощь» отвезла его в больницу, чтобы сделать срочную операцию, а знакомые товарищи по его просьбе аккуратно сообщили Нюрке о происшедшей беде.
Несчастная Нюрка не спала ночь. А рано утром, уставшая от слез, она собрала передачу для Михаила Антоновича — немножко винограду и сосательных конфет «Театральные», которые Михаил Антонович уважал более других лакомств, — и измученными ногами направилась в больницу.
Она встала в очередь к окошку, щурясь от утреннего солнца, которое светило из высокого окна прямо ей в глаза. Оно грело Нюркино лицо последним осенним теплом, согревая ее не только снаружи, но и внутри.
Уже подойдя к окошку, Нюрка почувствовала, как шевельнулся у нее в животе ребенок. Он постучал из своего гнезда, напоминая о том, что ему надоело сидеть в сырой темноте и хочется вести самостоятельное существование на теплом светлом воздухе. Нюрка охнула, улыбнулась ему и замешкалась перед окошком.
— Ну, ну, поживее, девушка, — сказал из-за окошка не грубый, но и не ласковый, а деловито-усталый женский голос.
— Сейчас, извините, — проговорила Нюрка и сунула в окошечное отверстие свой сверток и записку для Михаила Антоновича и отошла в сторонку ждать ответ от любимого человека.
Ждала она недолго, самую малость, тот же усталый женский голос позвал ее, и Нюрка увидела в окошке худое лицо худой старой женщины. Женщина спросила:
— Вы кто будете больному? Дочь?
Нюрка покраснела, ответила:
— Нет, не дочь...
— Что ж, милая, возьми свою передачу. Больной умер.
— Я жена, — сказала Нюрка, взяла сверток, пошла к двери. Но около двери у нее ослабели ноги, и она села на стул возле теплой батареи. «Хорошо, — подумала она, — тут тепло, я тут согреюсь и пойду дальше». Она согрелась и пошла дальше. На улице светило солнце, стыли лужи, холодело синее небо, как во сне. Нюрка дошла до автобусной остановки, но, когда подъехал автобус, она не села, потому что увидела у себя в руке передачу для Михаила Антоновича и удивилась своей рассеянности и забывчивости. «Я последнее время стала совсем какой-то дурой, — подумала она, — нельзя так». И пошла обратно в больницу.
К окошку, где принимают передачи, тянулась очередь. Нюрка вздохнула и стала в хвост. Но потом устала стоять и присела на стул возле теплой батареи. «Хорошо тут, тепло, я тут согреюсь и пойду дальше», — подумала она и вдруг вспомнила, что уже думала так и уже сидела на этом стуле возле этой батареи.
— Ой, мамочка, ой, — вскрикнула она и зарыдала...
Нюрка плакала целыми днями, вспоминая свою недолгую счастливую жизнь с Михаилом Антоновичем. Она хотела догадаться, с какими мыслями он ушел, подумал ли в свой последний смертный час о ней, Нюрке, и не осудил ли за что-нибудь. Она старалась быть ему доброй женой, стремилась понять его мысли и чувства. Но он умер; не дав ей возможности до конца разделить с ним его ощущение жизни. Нашел ли он что искал? Она уже никогда не узнает этого. Он верил в гармонию между человеком и его делом, но даже Нюрке ясно, что вера эта наивна и ошибочна. Она как детская неразумная мечта, и жизнь опровергает ее на каждом шагу. В Нюркином цехе нет девчонки дурнее, хитрее, жаднее, злее, чем Варька Голикова, но Варька одна из лучших работниц. За станком она ловка, быстра, в движениях гибка, изящна, металл с готовностью слушается ее. Она настоящий мастер, и детали, рожденные ею, безупречны.
Теория Михаила Антоновича рушилась и не подтверждалась жизнью как высосанное из пальца умозаключение. Выходило, что Михаил Антонович был не прав, что лживый, хитрый человек может делать правдивые вещи и стать большим мастером, несмотря на свою низменную натуру. Михаил Антонович твердо считал, что так не должно и не может быть, но так было, а это являлось еще одной загадкой жизни и тайной мастерства, которую он почему-то не заметил. Нет, думала Нюрка, он не мог не заметить этого, но все равно оставался при своем понимании. Пусть так есть, но Михаил Антонович считал, что так не должно быть, ибо то, что безобразно, не может рождать красоту. Несмотря ни на что, она, Нюрка, будет верить в открытую Михаилом Антоновичем правду и тогда со временем обязательно поймет те его мысли и чувства, которые не успела понять при его жизни...
...Мертвым Нюрка его не видела. Она не хотела видеть застывшее тело, которое было только оболочкой человека, любимого ею, и не пошла прощаться с ним, зная, что заводские люди позаботятся о том, чтобы его хорошо и красиво похоронить. Но после похорон, когда он остался один лежать в осенней земле, а знакомые мужчины и женщины, отдав ему последний долг, разошлись по своим живым домам, Нюрка пришла на тихое кладбище.
Она медленно шла по желтым дорожкам, шурша опавшими листьями, поддерживая свой большой живот, в котором, не зная горя, весело жило ее прекрасное дитя. Нюрка шла и старалась вспомнить, почему ей так знакомы эти дорожки, эти старые деревья, держащие на широких ветвях черные гнезда черных крикливых птиц, будто когда-то она уже видела все окружающее ее сейчас. И наконец вспомнила и заплакала от испуга, поняв, что уж совсем расстроилась от горя, если забыла то, что невозможно забыть. Она свернула с дорожки, по которой шла, ища дорогую материнскую могилу, мысленно прося у нее прощения за свою забывчивость.
Она постояла возле осевшего холмика, погладила свой живот, сказав укрытому в нем ребенку, что на этом клочке земли лежит его бабушка, ее, Нюркина, мать, которую с годами она не только все больше любит, но и все больше понимает, потому что сама пережила всякие страдания и радости человеческой жизни.
Затем она разыскала могилу Михаила Антоновича. Его могила была вся в цветах, торжественная, праздничная, не грустная, а похожая на веселую зеленую клумбу в аккуратном садике, значит, заводские люди украшали ее добрыми руками, вспоминая не о смерти, а о жизни. «Конечно, — подумала Нюрка, — пока живешь, надо думать не о мертвом, а только о живом, потому что люди рождаются не для ожидания смерти, а для осуществления жизни».
Она устала любоваться могилой любимого человека, ослабела, посидела на одинокой скамеечке, набралась сил и побрела поскорее домой, чтобы дома полежать в привычной кровати. Она дошла до кладбищенских ворот и вскрикнула от боли в животе, не от той долгожданной нестерпимой радостной боли, предвещающей рождение ребенка, а будто бы от внезапного злого удара, наполнившего всю ее мучительным страданием.
«Умираю», — подумала она с ужасом, боясь, что если умрет, то и ребенок умрет в ее мертвом теле. Но боль оставила ее так же внезапно, как и пришла, и Нюрка поспешила к трамвайной остановке.
В трамвай она влезла, но до дому не доехала, потому что в трамвае в окружении незнакомого народа, на виду у мужчин и детей начались у нее схватки и сердобольные люди срочно отвезли ее в родильный дом.
Это был тот самый дом, где не так уж и давно Лизавета произвела на свет Веронику, первого Нюркиного ребенка. Нюрка чувствовала, что умрет от злой, жестокой боли, и уже примирилась с этой мыслью, веря, что умные врачи если и не спасут ее, то спасут дитя, которое должно родиться и жить, чтобы продолжать доброе рабочее семя Михаила Антоновича.
Когда нестерпимая боль отпускала Нюрку, она торопливо вспоминала свою недолгую жизнь, проверяя, нет ли в этой ее жизни стыда, неудобства или обиды людям. «Вот я умру, — подумала она, — но для чего я вообще-то жила, зачем?» Она спросила себя так и ответила, что для того родилась и жила, для чего все люди рождаются и живут, — для увеличения красоты земли, для прибавления на ней хоть капельки добра. Капелька по капельке — и образуется большое добро, которым в конце концов будут жить на земле люди, если не истребят себя войнами. Нюрка подумала так и снова спросила себя, а какое добро принесла лично она людям и родной земле, на которой воспринимала радость, любовалась красотой, любила Михаила Антоновича? Но ответить на это не могла, потому что не вспоминалось ей никакое особое добро, причиненное именно ею людям и земле. «Вот я ребеночка рожу, — рассудила она, — и это будет самое большое добро для земли и для человеческого рода». А другого добра она не нашла в своей жизни. Мысль эта, что она не может вспомнить особого добра, совершенного ею, опечалила Нюрку.
