Вениамин Каверин - Избранное
— Не пугайтесь, это я. — Неворожин показал ему лицо. — Узнали?
— Что случилось?
— Ничего особенного. Завтра утром я уезжаю, а мы…
Не сводя с него глаз, Кладбище книг шарил под подушкой. Он достал пенсне и протер его концом простыни.
— А мы с вами еще не рассчитались. Я не стал бы тревожить вас так поздно. Но я уезжаю в семь утра и предпочел зайти теперь. Я, впрочем, не думал, что вы ложитесь так рано. Помните, Семен Михалыч, за вами…
— А куда вы едете?
— В Париж, — невесело улыбнувшись, сказал Неворожин. — Семен Михалыч, дорогой, не все ли вам равно, куда я еду?
Кладбище книг надел пенсне. Лицо его чуть заметно дрогнуло. «Понял», — злобно подумал Неворожин.
— Впрочем, я еду ненадолго.
— Ага, ну что же. Счастливого пути.
— Спасибо. Но вот в чем дело, дорогой мой. Вы взяли у меня автографы и еще не расплатились. Вы помните… — Он шепотом назвал сумму.
— Нет.
— Что нет?
— Я не помню, — покашливая, сказал Кладбище книг.
Неворожин долго и холодно посмотрел на него.
— Ну вот что, будем говорить начистоту, — раздельно сказал он. — У меня обыск.
— Что?
— Обыск, — нетерпеливо повторил Неворожин, — меня могут взять каждую минуту. А если меня возьмут, как бы и вас… Да нет, — быстро добавил он, заметив, что Кладбище книг побледнел и перекосился, — я еще успею уйти. Но для этого нужны деньги.
Кладбище книг встал. Вялой рукой он откинул подушку и, порывшись, вытащил из-под матраца узенький сверток.
— Вот. Вот, возьмите.
— Что это?
— Это ваши бумаги. Мне не нужно. Я ничего не брал.
— Идите вы к… — Неворожин швырнул сверток ка постель. — Мне нужны деньги. Отдайте, и черт с вами. Я уйду, а вас они не тронут.
Сгорбленный, в нижнем белье, в спортивном шлеме, Кладбище книг стоял на цыпочках, вздрагивая и щурясь. Вдруг он бросился к двери. Неворожин опередил его и запер дверь на ключ.
— Дует, знаете, — пробормотал он.
— Что такое, в чем дело? — печально и высокомерно спросил Кладбище книг. — Вы пьяны? Идите проспитесь!
— Молчи, сволочь, — негромко сказал Неворожин и так взял его за руку, что Кладбище книг застонал и присел, — и давай сюда деньги… Семен Михалыч, — он опомнился, — поймите же наконец, что это в ваших интересах. Я не намерен упоминать вашего имени — чтобы ни случилось, — с иронией добавил он, — но все-таки… на всякий случай. Для вас лучше, чтобы меня не взяли. И меня не возьмут. Я уйду, уже все готово. Но мне нужно заплатить за это валютой.
Кладбище книг шевельнул губами.
— Что?
— Двери.
— Что двери?
— Вы закрыли на ключ?
— Да.
— Сколько вам нужно?
8Мать открыла сама, это было удачно, потому что, думая о другом, он машинально позвонил два раза, вместо пяти.
— Борис, так поздно!
— Да, мама.
Квартира была коммунальная, и то одна, то другая дверь поскрипывала, когда, прямой и спокойный, с тростью в одной руке, с портфелем в другой, он быстро прошел по коридору.
Он никогда не был у матери ночью и невольно задохнулся, войдя в эту маленькую комнатку, заваленную мебелью и пропахшую пылью. Впрочем, он и днем едва мог заставить себя просидеть здесь больше получаса.
— Борис, что случилось?
Он скинул пальто и сел.
Мать тревожно смотрела на него, желто-седая, в нижней голубой юбке, в распахнутой кофте, толстая и старая, вдвое старше, чем днем. «Зачем я пришел сюда? Проститься?»
— В общем и целом, ни-че-го, — сказал он по слогам, — обойдется. Я уезжаю.
— Куда?
— В командировку, мама.
— Надолго?
— На год…
Он молчал и ел, а она говорила. Как всегда, она жаловалась на соседей, на цены, на сердце. Соседи только и думали, как бы ее обидеть. Все стоило дороже, чем она могла заплатить. Рыхлый нос двигался, когда она говорила.
Она смотрела, как он ел, и старалась не говорить о еде, — он знал это с детства. Потом не выдержала и заговорила, — и это он знал. Она сосчитала, сколько тратит она каждый день на хлеб, керосин, картошку, топленое масло. Это было противно, но он съел все, что было на столе, и даже какие-то полусырые пирожки с овощами. Пообедать сегодня не пришлось, а с утра он выпил только стакан чаю.
— Мама, у тебя есть чемодан?
— Какой чемодан?
— Обыкновенный, в который кладут вещи.
— Нет.
Он поднял голову. Шкафы были завалены старой рухлядью. Какие-то люстры… Был там и чемодан, даже два. И небольшой, то, что нужно.
Она следила за ним с беспокойством.
— Как же я могу отдать, там посуда.
— Может, продашь?
— Ну что ты! А разве у тебя нет чемодана?
— У меня, мама, много чего нет теперь. В том числе и чемодана.
Он отодвинул тарелки и влез на стол. Пыль висела лохмотьями, и, сняв чемодан, он должен был вымыть руки. Вытираясь, он взглянул на портрет своей дочери, стоявший на шифоньерке, в тяжелой раме, среди грязных склеенных ваз. Какая тихая, с худыми плечами. Он вздохнул.
— Ну, мама…
— Уже уходишь?
— Да, я тебе напишу с дороги.
Она не стала провожать: соседи подглядывали, мало ли что можно подумать!
9Еще в трех или четырех домах в эту ночь после долгих расспросов открываются двери, входит поздний гость, начинается шепот. Предстоит далекий путь, нужно собраться. Одному нужно отвезти привет, другому — поклон, третьему — предостережение, четвертому — приказание. Нужно заручиться отзывами. Нужно оставить поручения. Много дел, а время не терпит.
10Варенька спала, и старуха долго бормотала что то, прежде чем согласилась ее разбудить. Он ждал. В окошечко был виден снег на площади Льва Толстого, и Неворожин понял, что очень рано, часов семь, дворники еще не убирали площадь после вчерашней метели.
Он спросил тихим голосом, все ли благополучно. Все. Никто не приходил, не звонил? Никто. А Дмитрий дома? Да, спит. Хорошо, я приду через десять минут, не ложитесь.
Но он пришел через час. Военный с портфелем нетерпеливо заглянул в телефонную будку, а потом обогнал его на углу Ординарной. Это была случайность, но Неворожин пришел через час. Он был в кепке, в чужом пальто, небрит.
— Это я, Анна Филипповна, не пугайтесь.
Не раздеваясь, он прошел в спальню. Варвара Николаевна сидела на постели в халате, Дмитрий спал.
— Разбудить?
— Не нужно.
— Господи, что же делать?
Неворожин сел, откинув голову, скрестил ноги.
— Десять минут, — криво улыбаясь, сказал он, — а потом…
— Что?
— Нужно ехать.
Он уснул, пока она ходила на кухню за чаем. Раскинув руки, он спал в пальто, дыша сквозь сжатые зубы…
Шторы раздвинулись, когда она ставила чай на окно, солнце легло вдоль кровати, и она испугалась, что проснется Дмитрий. Он не проснулся, но она переставила чай и задернула шторы. Страшно, что так светло. Быть может, одеться? Она стала одеваться, но только натянула чулки, застегнула корсетик…
— Что делать? Господи, что же делать?
Она причесывалась, бормоча, сняла халат, потом опять накинула на голые плечи.
Не поднимая головы, Неворожин смотрел, как она одевалась. Ноги в чулках, в каких высоких, до неба! Грудь. Не вставая, он подтащил Варвару Николаевну к себе и взял за грудь.
— Проститься, — громко и хрипло сказал он.
— Митя…
— Он спит…
Чай остыл, он выпил его залпом и прошел в архив. Накануне были отложены бумаги, которые он должен был взять с собой, он сунул их в чемодан. Что еще? Бумаги не влезли, он примял их коленом. Что еще?
Варвара Николаевна смотрела на него и молчала. В архиве было холодно, кожаный стул холодил, она подогнула ноги, натянула на колени рубашку.
11«Кто положил в его портфель цветы?» — это мучило его от самого Ленинграда. Еще у матери он сунул портфель в чемодан и не вынимал, кажется, ни разу. Час за часом он припомнил всю ночь. Над ним пошутили. Как бы то ни было, он уезжал с цветами. При свете огарка он рассматривал их, стоя между полками. Еще свежие, в гильзовой бумаге. Как они называются? Кажется, цикломены? Он вышел и сунул цикломены в мусорный ящик…
Все сложилось очень удачно. Вагон был переделан из мягкого, отдельные купе, и сосед только один, толстый, усатый, по виду — рабочий, в очках и в синей спецовке. До половины двенадцатого сосед читал, приладив свою свечу к фонарю, висевшему на железной палке, потом погасил свечу и с полчаса полежал тихо, только огонь его папиросы был виден в полутьме. Потом огонь погас, послышалось сильное, ровное дыхание…
И Неворожин лег. Он почти не устал, только в ногах постреливало и немного пыла поясница.
…Огарок давно погас, но в купе почему-то светлее, чем прежде. Вес так же ровно и сильно дышит сосед. Он спит в очках — и это очень странно. Спит ли он? Дверь раскачивается от движения вагона, очки то отсвечивают, то пропадают. Да он слепой!
