Вениамин Каверин - Избранное
На проспекте Карла Либкнехта он зашел в цветочный магазин. Цветов было мало, все больше искусственные, и продавщица посоветовала ему взять цикламены.
— А срезанные есть?
— Пожалуйста.
Пакет из гильзовой бумаги был слишком велик, он примял его и сунул в портфель.
С этими цветами он явился к Бауэрам полчаса спустя. Анна Филипповна открыла ему. Он разделся, пошел по коридору в архив и приостановился. Кто-то пел у Машеньки в комнате — негромко, но звучно. Мотив был незнакомый. А голос?.. Он не сразу догадался, что это она поет:
Нет, ты мне совсем не дорогая,
Милые такими не бывают…
Дверь была приоткрыта. Он заглянул. В старом летнем платье с короткими рукавами, Машенька мыла подоконник и пела. Комната была неприбрана, мебель сдвинута, но в самом беспорядке было что-то праздничное, как весной, когда открывают окна.
Он стоял и слушал — очень серьезно:
Сердце от тоски оберегая,
Зубы сжав, их молча забывают.
И голос был праздничный, легкий. На минуту она замолчала. Тонкие руки сняли с подоконника тазик и вынули из него большую черную тряпку. Потом снова запела:
Нет, ты мне совсем не дорогая…
Мотив был уже другой, знакомый.
Он так заслушался, что не заметил, как с тазиком в руках Машенька появилась на пороге.
— Вам что?
— Я просто слушал вас, Машенька, — осторожно улыбаясь, сказал Неворожин. — Очень хорошо. И слова хорошие. Чьи это?
— Не знаю… Я пела не для вас.
— Еще бы, — со вздохом сказал Неворожин, — для меня уже никто не поет.
Он засмеялся.
— Машенька, правда, что вы выходите замуж?
Она посмотрела исподлобья. Неворожин догнал ее уже подле кухни.
— Кстати, я только что из Народного суда. Раздел откладывается. Эти идиоты требуют, чтобы в опись были включены ваши личные вещи… Вплоть до подушки и одеяла, — добавил он возмущенно. — Как вам это понравится?
5До вечера он работал в архиве. Он отобрал письма Анатоля Франса, некоторые бумаги из личного архива Людовика XVI, автографы Дюмулена — все, что нужно было взять с собой. Письма Наполеона были под сомнением. Кладбище книг дал слово, что возьмет их через два дня. Прошло четыре. У него нет денег, или он чего-то ждет, почтенный Соломон?
Из русских рукописей осталось не так много, вчера он снес Щепкину последние бумаги из пушкинского бюро. Нет никаких сомнений, что этот старый пес ограбил своего сына, — иначе откуда он взял бы сразу столько денег? А может, и были — накопил.
Что делать со смесью? Смесь — это были бумаги, о которых он ничего не знал. Часть их была как будто отложена и приведена в порядок; на папках написано: «Архив Охотникова» и подзаголовки, с указанием дат.
Охотников? Кто это? Неворожин заглянул в одну из папок и пожал плечами. Во всяком случае, это дешево стоит.
Давно решено было перемешать бумаги, которые нельзя продать или взять с собой. Инвентари уничтожены, никто, кроме Трубачевского, который приведен к одному знаменателю, не знает, что представлял собой бауэровский архив.
И не узнает. Лучше оставить кашу.
Он начал с Охотникова. Разорвав скрепы, он выбросил бумаги на стол. Это была папка, которую полгода разбирал Трубачевский. Он подсыпал к письмам старые счета из книжных лавок, черновики деловых документов и, разорвав вдоль листы из неоконченной работы Бауэра о «Пугачевском бунте», перемешал все это, как колоду.
Точно так же были перепутаны, а потом аккуратно уложены в папки и другие бумаги.
И снова, как прежде, он остановился перед личной перепиской Сергея Иваныча. Эти смешные, старомодные письма давно умерших профессорш и профессоров почему-то нельзя было трогать.
Шел десятый час, когда он собрался домой. И дома было довольно дела, Человек, с которым он вел переговоры об «отпуске», должен был прийти через час.
Он заглянул к Варваре Николаевне перед уходом. У нее была Мариша, еще кто-то; Дмитрий, толстый и бледный, спал в кресле, просыпаясь время от времени, чтобы сказать, что «Менжу — одно, а Чаплин — совсем другое». Неворожин посидел полчаса и ушел.
Бормоча под нос, Анна Филипповна подметала в коридоре. Он приостановился, чтобы пропустить ее. Она тоже приостановилась и забормотала громче.
— Что вы говорите, Анна Филипповна?
— Говорю — вас ждали.
— Кто?
— А не знаю. Мужчина.
— Какой мужчина? Когда?
— Утром, — пробормотала Анна Филипповна, снова принимаясь подметать.
— Как утром?
Старуха молчала. Он ногой наступил на ее щетку.
— Что он сказал?
— Ничего не сказал. Спросил, будете вы или нет. И посидел немного.
6Он так и не добился от старухи, что это был за мужчина. Но он невольно вспомнил о нем, когда, свернув на Вологодскую, увидел в окнах своей комнаты свет.
Горела настольная лампа, он видел это по отчетливому рисунку занавесок. Почему бы ей гореть в пустой комнате в двенадцатом часу ночи?
Он поднялся на второй этаж, потом вернулся и посмотрел на окна еще раз. А, очень просто! Хозяйка убирала комнату и забыла погасить лампу. Это, кажется, и прежде случалось. Никогда не случалось. Ему показалось, что чья-то тень, медленно расплываясь, прошла вдоль одного из окон. Это успокоило его. Хозяйка. Они опустили бы шторы. Нет. Если это засада, они не опустили бы штор. И они их не опустили.
Он невольно огляделся по сторонам. Извозчики стояли у пивной в своих толстых юбках и сонно ругались. Девушки, громко смеясь, выходили из темных ворот. Огромная сторожевая шуба, в которой и не видать было дворника, вылезла вслед за ними и остановилась.
Неворожин решительно вошел в подъезд. Вздор, свет горит с утра, он сам забыл погасить его, хозяйка не заходила весь день, и вот…
Прислушиваясь, он стоял в темном подъезде. Карета скорой помощи промчалась, и в стенах что-то ото звалось на ее сирену чуть слышным дребезжанием. Кто-то звучно откашлялся. В холодном радиаторе прожурчала вода.
Громкий разговор вдруг начался наверху и оборвался, прихлопнутый дверью. Шаги — очень много и в разных направлениях. Он с трудом заставил себя остаться на месте. Не в разных направлениях, а в одном, вниз по лестнице. И не так много.
Это была домработница из соседней квартиры, толстая добродушная немка, с которой он иногда перекидывался двумя-тремя словами.
Он остановил ее.
— Ist bei uns alles in Ordnung?
— Nein, nein!
Она быстро задышала.
— Ich weiss nichts… Es scheint mir…[2]
Должно быть, он очень побледнел, потому что немка невольно шагнула к нему и вдруг опрометью бросилась вниз по лестнице.
Неворожин взялся рукой за перила. Опустив голову, он стоял с открытым ртом — он задыхался. Впрочем, это продолжалось недолго. Он подхватил выпавшую из рук трость и медленно вышел. Поворачивая на улицу Красных зорь, он еще раз посмотрел на освещенные окна.
7Глухонемой сапожник, у которого снимал комнату Семушка — Кладбище книг, оказался не глухим и не немым. Он долго ругался за дверью, расспрашивая Неворожина и гремя чем-то железным.
— Что надо? Семен Михалыч спит! — крикнул он наконец, и все стихло.
Неворожин позвонил еще раз.
— Он спит, я вам говорю.
— У меня очень срочное дело, — ровным голосом сказал Неворожин.
— Какое дело в час ночи!
Он открыл наконец. Неворожин вошел в грязный высокий коридор.
Тусклая лампочка горела. Полный седой мужчина в нижнем белье, в пальто, накинутом на плечи, стоял перед ним. Неворожин повторил свою просьбу, прибавив, что, если бы это было возможно, он охотно отложил бы разговор до утра.
Ворча, сапожник указал ему маленькую, обитую рваным войлоком дверь.
— Здесь, кажется, заколочено?
— Почему заколочено? Постучите.
Ничего неожиданного не было в этой комнате, кроме мокрого белья, висевшего на протянутой из угла в угол веревке. В квадратной кирпичной печке, оставшейся с тех времен, когда она еще называлась буржуйкой, тлели уголья. Книг почти не было, только на окне лежало штук пятнадцать да столько же на стуле, подле постели. На другом стуле стояла переносная лампа. Она горела, и, закрывая дверь, Неворожин слышал, как сапожник проворчал, что «сперва жгут по целым ночам, а потом — почему большой счет, это они знают».
На деревянной кровати с шарами спал Кладбище книг. Он был в спортивном шерстяном шлеме, закрывавшем уши, и поэтому не проснулся, когда вошел Неворожин. Он щурился во сне. Закинутый унылый нос торчал из шлема.
— Семен Михалыч!
Кладбище книг вздохнул и сел.
— Не пугайтесь, это я. — Неворожин показал ему лицо. — Узнали?
— Что случилось?
