Николай Погодин - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3
Меллинген (дружески). Смотрите, сэр, наши попы не лучше других. Они тоже могут рассердиться, когда узнают, что вы верите в какого-то бога Спинозы.
Эйнштейн. Это не вера, какую требуют они. Я не религиозен.
Меллинген. Тогда вы просто безбожник. Тем хуже… Но я тоже хотел задать вам детский вопрос. Как вы сделались гением?
Эйнштейн. Да, меня иногда называют чем-то в этом роде… Люди любят это слово. Лично мне оно непонятно.
Меллинген. Но почему? Разве ваша формула взаимосвязи материи и энергии не гениальна? Ведь она сделала современный мир тем, чем сделал его в свое время Прометей, когда дал людям огонь. Вы смеетесь. Я вас понимаю. Может быть, вы смеялись и тогда, когда открыли эту формулу. Скажите, как это произошло?
Эйнштейн. Но при чем тут гениальность? Я скромный земной человек, который пытался познать субстанцию вселенной. И кажется, из этой затеи у меня ничего не вышло… Я всегда оставляю больше вопросов без ответов, чем ответов на вопросы. Просто людям скучно жить, когда некого назвать гением.
Меллинген. Здорово!
Эйнштейн. Для того чтобы узнать что-то в этом мире, надо упорно думать об одном и том же этак лет пять-шесть. Но без эмоции не бывает искания истины.
Меллинген. О чем же можно думать так долго?
Эйнштейн. О той же пустоте хотя бы.
Меллинген. О пустоте… страшно… брр. С ума сойдешь!
Великосветский репортер. Как я об этом расскажу моим радиослушателям? Что скажут нормальные люди, если они услышат, что господин Эйнштейн шесть лет думал о пустоте?
Меллинген. А теперь я хочу узнать у вас: в чем главная проблема нашего времени?
Эйнштейн. Простите… А я хотел от вас узнать…
Меллинген. Пожалуйста…
Эйнштейн. Как можно заработать такую кучу денег одному человеку?
Меллинген. Этим делом занимался мой отец, а начал дед. Но и я прибавил кое-что.
Эйнштейн. Вы для меня чудо.
Меллинген. Может быть, чудовище?
Эйнштейн. Все, что превосходит наши скромные понятия, либо чудесно, либо чудовищно. Вы не сердитесь. Одно может перейти в другое.
Меллинген. Чудесное может стать чудовищным. Мне такая мысль в голову не приходила. С вами, сэр, надо быть начеку…
Входит Байрон. Сильно навеселе. Черная шляпа, трость. Гости шокированы. Молчание.
Байрон. Так что же здесь происходит? Ах, Эйнштейн? Прекрасно. А девочки? Девочек не предусмотрено. Блистательно, но невыносимо скучно. Чему же радоваться, не понимаю. (Удаляется.)
Меллинген (Эйнштейну). Не удивляйтесь. Нашу непосредственность принимают за несерьезность. Глубокая ошибка. Американцы — серьезный народ. И, говоря серьезно, эта страна — вообще чудо.
Эйнштейн. Я согласен. У меня самого ощущение чуда.
Меллинген. Приятно. Очень.
Эйнштейн. Когда я вошел в этот зал, меня сбил с ног розовый свет. Я снял очки — ощущение чуда не изменилось.
Меллинген. Я не понимаю, что вы сказали, мой друг?
Фей (гостям, вдохновенно). Вот наконец среди нас появился умный человек. Господин великий человек, вы еще и умный человек. Мы — мир розовых очков. Все мы — розовые от беспредметного удовольствия. У нас все самое розовое. У нас розовый президент, розовый бизнес и даже розовые доллары. (Сенатору.) Мистер сенатор, возьмите бокал и произнесите ваш спич. Вы давно хотите это сделать.
Сенатор. Милая моя, ты, кажется, подражаешь тому парню в черной шляпе. Отвратительная модель. Подонок.
Фей. Он не подонок.
Сенатор. А что же?
Фей. Характер.
Сенатор. Отщепенец.
Фей. Может быть, сэр. Но где же ваш спич?
Сенатор. Когда Фей говорит, я всегда перестаю что-нибудь понимать. Но я принимаю ее вызов. Я готов выпить за здоровье уважаемого джентльмена, который все время улыбается. Это по-американски… Я люблю, когда джентльмены улыбаются. Неулыбающиеся джентльмены меня приводят в ярость. Они — красные, черт их подери. Мне кажется, что этот джентльмен не красный. И это уже хорошо, хотя я понятия не имею, чем он знаменит и что делает. Я думаю, что этого вообще никто из нас не знает. Вполне возможно, что этот джентльмен и сам не знает, чем он знаменит.
Эйнштейн. Наконец сказана истинная правда… Иногда я сам так думаю.
Сенатор. Вот видите, я прав. (Хлопает по плечу Эйнштейна). Вы славный парень. Теперь скажите, какое отношение имеет ваша теория относительности к религии?
Эйнштейн. Я отвечу вам так, как ответил одному епископу: никакого.
Сенатор. Однако ваша та самая теория относительности, о которой так много пишут, она страдает… мне говорили.
Меллинген. Перестань, что ты смыслишь в теории относительности?
Сенатор. А ты?
Меллинген. Я окончил Колумбийский[53] и то по праву, но знаю об Эйнштейне все, что должен знать каждый культурный человек. (Гостям.) Разрешите мне по этому поводу высказать свои мысли, хотя я только банкир.
Сенатор (доверительно, Эйнштейну). Мы любим выдавать себя за птиц высокого полета.
Меллинген (берет бокал). Леди и джентльмены, я с восторгом рекомендую вашему обществу Альберта Эйнштейна. На мой взгляд, он неподражаем и велик. Величие — страшная ноша, но он умеет ее нести со смехом, и это хорошо. Я недавно читал, что все сделанное им не может уместиться в рамки одного столетия… Да, представьте себе! Умы одного столетия, масштабы, методы, уровни не могут исчерпать его открытий. Мой ученый друг Антуан Притчард говорит, что теория относительности — это будущее господство человека в космосе и многое другое. Далее, мне известно, что он гигант, потому что стоит на вершинах страшных по своей смелости проблем… Он гениален потому, что верит в способность человека понять эти проблемы. И он переплыл океан для того, чтобы поселиться в этой стране. От вашего имени мне хочется заверить его, что он найдет здесь людей, способных понять его до конца.
Эйнштейн (берет бокал). Дамы и господа. (Пауза). Не знаю. Я ничего не знаю о том странном человеке, которого наш добрый хозяин называет гением… Такого человека в действительности не существует. Это я знаю. Поверьте мне. Моя личность так же проста, эгоистична и преисполнена амбиций, как всякая другая. Для меня слово «гений» звучит странно и, поверьте, смешно. Мне повезло. Природа дала мне хорошее чувство реальности и ответственности, но я всегда буду рисковать принять истину за ложь и ложь — за истину. Я не ищу истины в своем сознании. Я ее ищу там, куда может проникнуть мое сознание. Может быть, поэтому мне удалось кое-что понять в структуре мира. Вот и все.
С некоторой торжественностью Меллинген пожимает руку Эйнштейну и треплет его по плечу с дружеским выражением лица. Аплодируя, гости устремляются к ним, и получается что-то похожее на очередь пожимающих руку Эйнштейна. Фей стоит рядом, называя вполголоса имена гостей.
Сенатор (вырывается вперед). Простите, господа. Мистер Эйнштейн говорил сейчас об ответственности. Я хочу знать, что это такое?
Эйнштейн. По-моему, это Галилей… костер… «А все-таки вертится…»[54].
Меллинген. Вы говорите о чести науки?
Эйнштейн. Но честь без ответственности гроша ломаного не стоит.
Сенатор. Хорошо. Я отвечаю перед своими избирателями. Это понятно. Но мистер Эйнштейн только теоретик…
Меллинген. Послушай, милый мой, у этого теоретика больше избирателей, чем у всех сенаторов вместе взятых за сто лет.
Сенатор. Потомство… Может быть… Я не буду спорить…
К Фей подходит издатель.
Издатель. Фей, раз вы взяли на себя роль гида, представьте меня доктору Эйнштейну…
Фей (Эйнштейну). Мистер… (Имени не слышно.)
Издатель. И вдобавок еще сенатор.
Издатель. Слышите, доктор, сколько яду.
Эйнштейн. Конечно, слышу. Я вспомнил свою молодость…
Издатель. Как раз о молодости я хотел сказать вам. По моим соображениям уже тридцать лет тому назад вы должны были остановиться. А вы не останавливаетесь. Я слышал, что вы сейчас создаете нечто новое… феноменальное…
Эйнштейн. Боюсь, что это нечто останется только феноменальным.
