Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие
И в центре всего — она, Долгачева. На ней светлый костюм, идущий к ее волосам, поскрипывают модные сапожки. Она идет, размахивая папочкой с докладом.
Долгачева знает, куда она идет и зачем.
Этот пленум — ее рубикон. К нему она готовилась долго, кропотливо.
Следом за ней идут все, кому положено идти: Ковзиков, Почечуев, майор Шувалов, милицейский подполковник, представитель науки Грибанов, инструктор из области…
Екатерина Алексеевна преисполнена значимостью момента. Преисполнен значимостью момента и Грибанов. Юрий Митрофанович будоражил многие районы. Но такого торжества не было нигде.
Екатерина Алексеевна подождала, пока все, кто шел следом, заняли свои места в президиуме.
Шум в зале быстро угас — Долгачеву в районе уважали. Она не стучала по графину с водой, как Алик Баранцев, в зале утихли сами, едва она сказала такое обычное: «Товарищи!»
Долгачева назвала, сколько членов пленума выбрали и сколько их явилось. Явилось большинство. И она сказала обычное:
— Есть мнение открыть пленум. Есть возражения?
В зале молчали.
— Нет? Тогда есть предложение поручить ведение нашего пленума бюро райкома. Есть другие предложения?
В зале опять молчали.
— Нет? Бюро перед вами. Мы посоветовались и решили ввести в состав президиума дополнительно три человека. Инструктора обкома (тут она назвала фамилию). Инструктор уже сидел в президиуме, разговаривал с Ковзиковым. — Еще попросим нашу науку, товарища Грибанова, который руководил студенческой бригадой, и Надежду Михайловну Юртайкину, которую вы все хорошо знаете.
Грибанов встал и поклонился.
Надежда Юртайкина или не ожидала, что ее изберут в президиум, или, наоборот, ждала, пока Долгачева назовет ее; она поднялась не в первом ряду (сидела со своими), ничего не сказала, не замешкалась от неожиданности, а встала и пошла в президиум. И как бывает в таких случаях, когда через зал идет молодая женщина, все невольно затихли. Не одно сердце при этом вздрогнуло: хороша Маша, да не наша.
— Товарищи! — продолжала Долгачева. — Недавно смерть вырвала из наших рядов замечательного человека, коммуниста, члена пленума райкома Серафима Ловцова. Прошу почтить его память.
Все встали.
И когда встали, то Екатерина Алексеевна увидела, что из второго ряда на нее уставился Размахов. «Не простил, — решила Долгачева. — Ну, что ж, для него же хуже: не понял ничего».
Однажды осенью она ехала из Березовского совхоза. Заболел Серафим Ловцов, и его надо было навестить.
Возле совхоза «Возвышенский» Славка и говорит: «Екатерина Алексеевна, а мы все ездим прямой дорогой. Давайте поедем в объезд, через Слободку», — «Давай».
Не доезжая Слободки, Долгачева увидела большое поле, на котором в человеческий рост могуче росла лебеда. У Екатерины Алексеевны потемнело в глазах. Она вышла из машины — посмотреть, что там посеяно. Оказалось, посажен картофель, но его совершенно не видно.
Стоит Долгачева — задыхается от ярости. Казалось, появись сейчас директор — разорвет его на части.
В райкоме продиктовала Людмиле Тарасовне телефонограмму: на следующий день всем директорам совхозов и председателям колхозов, всем-всем, к такому-то времени быть в райкоме. Все недоумевали: в чем дело? Райком работал по плану. План был во всех парторганизациях, экстренные совещания собирались редко.
Когда на следующий день все собрались в райкоме, в том числе и Размахов, и секретарь парткома, и главный агроном совхоза «Возвышенский», Екатерина Алексеевна пригласила поехать за ней. Приехали к этому полю. Выходят из машины.
Размахов опешил: стоит среди людей, не знает, куда глаза деть.
«Екатерина Алексеевна, через двое суток все прополем. Вот увидите. Я доложу вам».
Долгачева спрашивает членов бюро: «Ваше мнение?» Говорят в один голос: «Согласиться с заявлением Размахова. Согласиться».
После Екатерине Алексеевне рассказывали, что руководители всех хозяйств с агрономами объехали поля и, где были сорняки, навели порядок. На этом же поле через два дня не осталось ни травинки — работали от мала до велика. Размахов позвонил Екатерине Алексеевне, доложил, спросил, приедет ли она посмотреть.
Долгачева сказала, что для этого есть главный агроном сельхозуправления: он приедет и проверит.
Потом Размахов признался, что лучше б его вызвали на бюро и вынесли б ему любое наказание: легче б было.
А Славке пригрозил вырвать ноги, если будет возить секретаря райкома окольными путями.
— Прошу садиться! — сказала Долгачева.
13
Екатерина Алексеевна села, продолжая всматриваться в зал.
Каждое лицо, которое она видела, вызывало у нее то или иное воспоминание. С каждым человеком, находящимся здесь, в зале, она в свое время встречалась — и не раз: одних, как того же Размахова, она журила, воспитывала; других — особенно доярок и механизаторов — хвалила, вручала им подарки.
Вглядываясь теперь в зал, Долгачева видела эти лица и то улыбалась кому-то, то лицо ее становилось непроницаемо-замкнутым.
Ковзиков продолжал вести пленум.
Уже утвердили повестку, регламент; услыхав про фильм, который будет показан в конце заседания, все оживились.
Екатерина Алексеевна слушала Ковзикова и ждала: сейчас он предоставит ей слово и она выйдет к трибуне.
Долгачева волновалась — ведь она должна сказать самое сокровенное. Она знала, что обо всем рассказать не может. Каждый должен говорить о своем: на уходе молодежи в город остановится в своем выступлении Грибанов, о сельском быте — заведующая районным комбинатом бытовых услуг, и так далее.
Но Долгачева — основной докладчик. Бесспорно, скажет Екатерина Алексеевна, что основой выполнения планов социально-экономического развития является рост экономики хозяйств. В подтверждение этого она приведет цифры доходов колхозов и совхозов. Скажет, что производство зерна в районе удвоилось. Урожай не так-то большой, хвастать нечем. Урожайность она не будет называть, а скажет вообще — удвоилась, и скажет правду. Чистый доход колхозов и совхозов вырос. Увеличилась энерговооруженность хозяйств. Пополнились неделимые фонды.
В этом месте ее доклада — Долгачева знала — кто-то сдержанно закашляет: мол, опять начинается.
В Туренино все собрания сводятся к одному и тому же — к цифрам. К выполнению плана по зерну и молоку. «Привычка. Ведь так оно было совсем недавно, — думает Екатерина Алексеевна. — Как собрание, так разговор об одном и том же — о плане. А разговор о более возвышенных вещах — редкость на наших собраниях». Долгачева тайно, про себя, усмехнулась: ни одной цифры больше! Она заговорит о людях и о земле, о том, что мы берем от земли вчетверо меньше, на что она способна.
В зале загудят, — мол, ого, хватила!
Долгачева уже не будет призывать к пересмотру посевных площадей — хватит, обожглась. А лишь скажет осторожно, что малопродуктивные земли надо возрождать, известковать их, удобрять. Тут бы самое время сказать про известь, — где ее брать, где машины, которые привезут ее на поля, будут разбрасывать удобрения. Опять, что ли, как было, из ведерка их рассыпать? Могут крикнуть, спросить ее об этом. Но она промолчит, перейдет к другому.
Долгачева не может отделаться шуточками да прибауточками. Она должна сказать о главном. Она не может обойти молчанием механизацию. Механизация — это, конечно, веяние времени. Но машина изменила облик земледельца — его портрет, его запросы. Теперь каждый шестой человек на селе — механизатор. Их будет все больше и больше.
Возрастает — и тут она козырнет ученым словечком — энерговооруженность наших хозяйств.
«Электричество все больше и больше входит в наш быт, — скажет Долгачева. — Ну, например, «Успенский» совхоз. Он построил три птицефабрики. Фабрики полностью механизированы. Каждая из них дает в год столько яиц, сколько недавно еще продавал государству весь наш район».
И тут Екатерина Алексеевна, обращаясь к затихшему залу, произнесет:
«Умные машины требуют и умелых, молодых рук».
Она выдержит паузу и добавит тише:
«Однако село наше стареет»…
Долгачева скажет, сколько молодежи в хозяйствах района было десять лет назад и, наконец, сколько ее осталось сегодня. Остановится на причинах, по которым молодые люди и девушки уходят в город.
Громкий голос Ковзикова вывел ее из задумчивости.
— Слово для доклада предоставляется первому секретарю райкома — Екатерине Алексеевне Долгачевой.
Екатерина Алексеевна взяла паку с докладом и пошла к трибуне.
В зале захлопали.
И когда она уже разложила папочку, к трибуне бесшумно подошла Людмила Тарасовна. На ней было нарядное платье и накрахмаленный фартук. Высокая прическа делала ее стройной. Людмила Тарасовна знала это, поэтому и не спешила ставить с краю трибуны стакан чаю, прикрытый салфеткой.
