Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести
И вдруг в один из рузманов[27] явился Исилав со всей своей родней в аул Гондох. Магди работал на мельнице, когда ему сообщили об этом. С кинжалом в руках бросился он к отцовскому дому. Народу было полным–полно во дворе старого мельника. Всем не терпелось посмотреть, как поступит с врагом рода старый аксакал. А старший в роду Исилава, седобородый Муралиб держал в дрожащих руках маленькую подушечку из черного бархата, а на ней обнаженный кинжал, блестевший на солнце. Издавна по закону гор отцу убитого полагалось выразить свою волю: если он целовал кинжал — значит, прощает врага, если же прощения нет — он брал кинжал и бросал его острием в землю: «Вот, мол, вам, так мы хотим вонзить кинжал в ваши черные сердца!»
С соседних крыш все с нетерпением смотрели на старого мельника, убитого горем. Сгорбленный, с дрожащей головой, в старой черкеске медленно спустился он по каменной лестнице. Вот и последняя ступенька, а он еще и головы не поднял, смотрел вниз на землю, будто спрашивая ее: «Как мне быть, мать? Пролить кровь и этим смыть вражду, которая унесет не одну молодую жизнь моего рода, или же простить убийце за смерть любимого сына и навсегда покончить с горькой враждой?» Но ничего не ответила ему сырая земля. Старик поднял отяжелевшую голову, обвел мутным взглядом лица людей, потом взгляд его упал на сверкающий кинжал. Он взял его обеими руками и поднес к губам.
— Отец, не надо! — раздался крик Магди. Мельник вздрогнул, поднял брови и, чуть повернувшись влево, посмотрел на сына. Тот стоял с обнаженным кинжалом, готовый отомстить за брата.
Старик, на миг застывший, поцеловал холодный и гладкий острый клинок. Все облегченно вздохнули. Только Магди со слезами злобы в глазах повернулся и бросился вон из дома.
Так старый мельник заключил мир. Клинок он вложил в ножны и повесил на стенку — как велит обычай, а бывших врагов пригласил в свой дом отведать хлеба.
7— Вот так, сынок, сложилась судьба моего брата, а твоего дяди Султана. В душе я так и не простил Исилава, хоть и не осмелился ослушаться отца. И нечего тебе возобновлять дружбу с турутлинцем, оборванную лезвием кинжала, облитую кровью. Не езди к нему, чует мое сердце — это не принесет тебе добра.
Магдилав ходил сам не свой. Он не хотел пренебречь отцовскими словами, но глаза прекрасной дочери Исилава не давали ему покоя. А скакун между тем пахал жалкие клочки полей около реки, возил на нем Магди чужие мешки с мукой, навоз, сено.
Прошел четверг, и всю ночь не спал юноша — представлял себе, как ждут его в Турутли. Прошел еще четверг с той встречи в горах, и он совсем потерял голову, а когда наступил третий четверг, не выдержал Магдилав — до крика петуха покинул отчий дом.
В самом живописном уголке среднего Дагестана был расположен Турутли, что означало скалистый. Издали он казался талисманом на лбу коня, ибо находился на самом выступе горы — на вершине скалы. С восточной, южной и северной сторон громоздились высокие гладкие скалы, будто разрезанные кинжалом, а в самом низу — в пропасти мчалась бурная, черная Авар–Койсу, омывая с одной стороны скалы, а с другой неслись мутные, красные от глинистого дна волны Казикумухской реки. Еще не сливаясь, они текли рядом, как влюбленные, стремящиеся к объятию и боящиеся уступить друг другу в чем‑то.
Надежно был защищен Турутли с трех сторон реками и скалами. А с западной стороны, куда сейчас ступал конь Магдилава, зеленела лощина, которая образовала что‑то вроде естественного моста, проложенного из крепости к высоким цоринским горам. Вершины гор сверкали белизной вечных снегов, а чуть ниже по склонам начинались леса — то высокие сосновые, то мелколесье, то смешанные рощицы, а еще дальше — ближе к Турутли лежала узкая, разрезанная с обеих сторон зеленая лощина с редкими фруктовыми деревьями тутовника, грецкого ореха и абрикосов.
Весна была в самом разгаре. Лучи солнца еще не успели опалить густые травы — они отливали изумрудом, тут и там алели островки горного мака, над ним в радостном хороводе жужжали пчелы. Аромат цветов и трав опьянял Магдилава. Он сошел с коня и повел его за уздечку. И чем ближе он приближался к крепости, тем медленнее, тяжелее становился его шаг.
У крепостных ворот ватага детей забавлялась игрой в орехи. Юноша засмотрелся на эту веселую игру, вспомнил свое недалекое детство, усмехнулся, припоминая, как почти всегда он оставался победителем, выигрывая больше всех орехов — и все из‑за своих длинных рук.
Мальчишки бросили игру и, разинув рты, взирали на незнакомого великана. Магдилав попросил их отвести его к дому Исилава и сразу вся ватага с готовностью указала ему путь и повела его за собой.
Они шли то по узким улочкам, часто прикрытым крышами–переходами из крыш на крышу мостиками дорогой, где порой великану приходилось пробираться чуть ли не на четвереньках, а мальчишки то убегали вперед, то возвращались — все не могли насмотреться на такую громадину. И вдруг они очутились на зеленой полянке, где из‑за огромных деревьев айвы показался большой красивый дом с широкой верандой. У входа был прибит череп горного тура с разветвленными рогами— для отвода дурного глаза. Дети показали на закрытые деревянные ворота и отошли. Магдилав в нерешительности остановился. До слуха его донеслась песня, которую пела тихо и плавно горянка. И почему‑то песня была печальной.
С бьющимся сердцем слушал юноша прекрасный голос и наконец, набравшись смелости, тихонько толкнул рукою дверь. Его тихое прикосновение подобно было сильному удару обыкновенного человека. Дверь открылась, и Магдилав отпрянул, ослепленный. Под зелеными ветвями тутовника сидела девушка. На гладко вымощенном полу был расстелен ковер, на ковре подушка, а на ней она — прекрасная как майский цветок под утренним солнцем. Перед ней стоял деревянный станок, на котором табасаранки ткут ковры, рядом разноцветные нитки, а руки ее, тонкие, белоснежные, проворно работали — ткали. Девушка вздрогнула и подняла голову, красная шаль соскользнула ей на плечи. В черных как ночь глазах вспыхнул огонь.
— Ой! — вскрикнула она, убирая под шаль распустившиеся без чохто косы, и быстро вскочила на ноги.
— Салам! — тихо проговорил Магдилав.
— С приездом вас! — улыбаясь и уже оправившись от минутного замешательства, ответила девушка. — Что же вы стоите, дайте‑ка мне коня, — и она взяла у него поводок. Потом пошла на сеновал, принесла охапку свежего сена и положила перед конем. Плавной своей походкой поднялась наверх и вернулась с подушкой для гостя. — Садитесь, скоро приедут отец и братья. Они с чабанами перегоняют овец с гор. Время такое опасное — говорят, воины Надиршаха где‑то рядом, а ведь они не щадят никого.
— Я давно собирался приехать, да все не удавалось, — лепетал Магдилав, неловко усаживаясь на ковер. А девушка продолжала непринужденно болтать.
— Отец говорил нам, что вы должны приехать, он ждал вас еще в прошлый четверг, собирался на охоту.
— Жаль, — сказал почему‑то Магдилав, еще не смея открыто взглянуть на дочку Исилава. На душе у него было легко и радостно, ведь он увидел ее наконец‑то, находится так близко к ней, и такое волнение охватывало его, что пришлось повторять себе: «Будь мужчиной, Магдилав, не теряйся, успокойся, не выдавай свою неловкость, потом не исправишь — вот она райская птица порхает вокруг тебя, но она ведь так высоко от тебя, что не достанешь никогда, хоть досыта налюбуйся и послушай ее».
От смущения он стал рассматривать ее работу и был поражен искусством мастерицы. Ковер наполовину был уже готов. Как живо|й в центре его красовался олененок на тонких точеных ножках. Магдилав улыбнулся.
— Это мой Тулпар, — заметив улыбку Магдилава, сказала девушка. — Отец привез его с гор мне в подарок. Ему еще, наверное, и трех месяцев не было. Мать его тигр зарезал, А сам он умирал с голоду, бедняжка, и хромал. Всех сначала дичился, а ко мне привык сразу. Вот и теперь не отходит от меня. Правда, Тулпар, ты любишь свою Тайпус? — Олененок, — Магдилав сначала и не заметил его, — карими преданными глазами глядел на свою хозяйку.
«Так вот как зовут ее! Тайпус! Какое прекрасное имя! Тайпус — значит райская птица! Видит Аллах, что поистине так, и говорит она, как поет, и жемчужины сыплются у нее изо рта!»
Юноша смотрел на узоры сотканного ею ковра, а на него смотрели два черных глаза, глубоких, ласковых, лучистых. Совсем близко он слышал ее певучий голос, чувствовал ее дыхание. А она говорила так просто, будто делясь с братом о своей судьбе, о том, как умерла ее мать, добрая женщина из Табарисе, как горевал отец, ведь он так ее любил, — была она красивая, на все руки мастерица, и это она научила дочь ткать ковры.
Часто повторяла она: «Мастерство, дочка, не умирает никогда. Из‑за этих ковров мы и с отцом твоим встретились. Приехал он однажды в Табарисе за коврами и увидел меня. И уж больше не отстал, пока не добился согласия моих родителей сыграть свадьбу»…
