Виктор Шкловский - О теории прозы
Соединение не слов, а явлений – невозможности и необходимости (как многократности попыток обойти препятствие) – это и есть завязка.
За шестьдесят лет много думал, мало забывал и не все понял. Цель художественного произведения мной исключалась. Между тем искусство, начиная даже с крика кошки на крыше, оно имеет цель. Поэтому появляется – как?
Нельзя понять Пушкина, не зная, для чего он жил. Чего он хотел? Чего добивался?
Нельзя понять Толстого или Достоевского без осязания времени. Без попытки понять предметы узнавания, исследования. Нельзя, как мне кажется, или не нужно, или затруднительно читать Достоевского, забывая о событиях, о предмете их спора. Как нельзя забывать даже жужжания фонарей, которые пытались что-то осветить, или если взять безмолвие старых фонарей, то нельзя не понимать их цели.
Толстой переосмысливает даже шумы концов улиц, на которых он живет. Видит деревья, ямы для добывания угля и видит сменяющиеся поколения.
Изобретатели вымышляют свое изобретение. Полководцы вымышляют место сражения. Вымышленность – это не ложь, а правда, найденная при помощи великого прозаического искусства.
Вымышленные мысли Толстого обложили его осадой. Они держали охрану в Ясной Поляне. Тут дело не в ритме. Дело не в рифмах. Дело в том, что жизнь раскрывается по-новому, или, как говорил Маяковский, жизнь встает в ином разрезе, и большое узнаешь через ерунду.
Великое вымышление лежит в центре сюжетов Шекспира и в центре сюжетов Толстого. И подготовлены они были у Толстого Пушкиным.
Пушкин – великий мыслитель, прорубающий просеки в лесу не для того, чтобы лес был сожжен или пошел на постройки, а для того, чтобы лес был увиден.
И наша история – она не только происходит. Она вымышляется летописцами, или, если хотите, осознается.
Искусство собирательно. Оно чувствует сдвиги в земной коре, как видят их сейчас на экранах сейсмических обсерваторий. Искусство как бы предчувствует землетрясения.
Аристотель в «Поэтике» говорил, что когда человек убивает врага, то это еще не трагедия. Трагедия тогда, когда борются близкие люди.
То есть трагедии происходят в тогдашней замкнутой семье, как сейчас они происходят в государствах, в странах, в классовых группировках, в столкновениях Запада с Востоком.
Аристотель говорил, что трагические события происходят в немногих, одних и тех же родах. Поэтому драматурги сталкиваются друг с другом в одних и тех же драматических семьях.
Трудно, даже во сне трудно, думать о любви. Об этом когда-то я писал.
Об этом писал Юрий Олеша, который хотел одного – быть в луче, том луче, который читает жизнь. Хотел быть концом этого лучика. Трудное дело.
В Библии говорится, и это вошло потом в романы, что нехорошо, взявшись за рукоятки плуга, смотреть, оглядываясь, много ли напахали другие. И люди часто не знают, сколько они сделали, и смотрят не вперед, на то, сколько еще надо сделать, а назад, на чужими плугами распаханные поля.
Толстого можно понять, только подходя к нему логически, так, как подходят к описанию большой экспедиции, отправляющейся в неизвестное место.
Лев Николаевич, еще не прославленный писатель, но уже родившийся писатель, обладатель глаз, которые знают, какое расстояние до той вот деревни, или до моря, или до горизонта, он ушел из своего дома без ясно понятых намерений.
И не убежал, и не в гости пошел, – он увидал коляску, кажется желтую, и долго стояла старая коляска в каретном сарае, – купить новую трудно, да и не надо.
Приехал на этой коляске брат, старший офицер, который служит в артиллерии на Кавказе. А на Кавказе большие горы. Хоть бы на горы посмотреть – как они льдисты и для чего они стоят, чем они гордятся, закрывают ли они веки или отписываются посланными во все стороны облаками.
Дома скучно... Охота приелась. Хотел поехать и стать дипломатом, поехать в Турцию и разговаривать с султаном. И трудно, и нужно, как говорил Кутузов. А брат вот уже уехал, стал просто солдатом, потом офицером, там, на Кавказе, где красивые люди, с которыми никак нельзя сговориться, хотя их и надо знать. За Кавказом, как и за Козловой засекой, лежит еще мир, лежат миры, совсем другие и совсем неизвестные.
А брат должен поехать домой на Кавказ, а дом у него возле Турции. Ехать туда интереснее, чем до Тулы, до Тулы ведь всего 11 верст.
И вот мальчик или юноша сел в коляску и думал почему-то взять с собой самовар, а о бумагах забыл. Документы забыл, где сказано, кто он такой, почему он граф Толстой, а не князь или просто дворянин...
А еще может быть и так, что документов этих попросту не было.
Юноша сел в коляску с большими колесами, в которую было запряжено не знаю уж сколько лошадей, скажем пара, и поехали.
Поплакали тетки: куда ты едешь... окончи университет, образумься, поступи на службу. Здесь же есть крестьяне, хозяйство. А потом ехать долго, и все вокруг чужое.
Прибежала, тяжело дыша, знакомая собака Булька, самая знакомая из всей охотничьей стаи. Она догнала тарантас за много верст. У нее были на шее осколки стекла. Она выбила стекло, чтобы догнать своего хозяина. Двери ей не открыли.
И вот поехали, поехали по-своему. Толстые все были люди странные.
Ехали. Купили лодку, потом посчитали деньги, их осталось много, и поплыли в Астрахань. Зачем ехать в Астрахань? Ведь надо ехать на Кавказ. А в Астрахани можно найти какую-нибудь коляску и добраться до Кавказа.
Среди гор видны складки льдов, и почему-то на крыше домов снег не тает. Все чаще и чаще, все ближе горы, спокойные, – как будто вот эту книжку ты наконец прочитаешь. Надо быть верным первому порыву сердца.
Ехали, ехали степями. Тарантас, две оси и четыре колеса, был стянут жердями, гибкими слегами. Ехали и как будто потерялись, а когда доехали до границы, то вот тут и оказалось, что забыли документы.
Добрались до полка, где служил брат.
Сели есть вместе и с большими, и со старыми.
Казалось, что все будет хорошо, надо ведь куда-нибудь девать человека, если уж он приехал.
И стал человек без документов, побывавший в университете, языки знавший, солдатом.
Выручил Горчаков.
Дальний родственник по бабке, командующий армией, он заменил документы своей подписью.
Так документы и появились.
А потом человек начал писать. Он собирался написать историю какого-то человека, убежавшего из своего дома с табором.
Это он прочитал у Пушкина. Только Алеко ведь убежал недалеко, в Молдавию.
Стал писать.
Хочу вместе с вами посмотреть, как пишутся книги и как непонятна жизнь; жизнь не только поэта, но и прозаика, а непонятна она потому, что знаем мы свою жизнь обрывками случайностей, как будто спали мы и что-то проспали, и вот теперь надо из этих обрывков создать жизнь, создать, чтобы посмотреть, а вдруг она тебе улыбнется.
Каждый раз, рассказывая про Душечку, знаю, что рассказываю про себя.
Трудно кончать книги, и большие и маленькие. Трудно это делать всем, и люди даже от этого заболевают.
Кончим весело.
Был бедный испанский дворянин, чистой крови, но без денег, со сборным оружием и великим, еще ему самому не известным талантом.
Сервантес писал неплохие, но совсем не великие книги и пьесы.
Шаг за шагом он подвигается к теме – человеку очень трудно, когда его не понимают.
Написал он новеллу про человека, который считал себя стеклянным, и когда его уронили, он сказал «дзинь» – и умер.
Потом он написал новеллу про сумасшедшего, которого очень любили потому, что им забавлялись.
Сервантес выздоровел, вернулся в свою деревню, был никому не нужен. Кому же нужен просто человек... Время шло, и решил человек написать небольшую пародийную новеллу о гидальго, который вообразил себя могучим рыцарем и пошел совершать подвиги.
Причина такая: начали писать очень много рыцарских романов и печатать их. Шли они без успеха.
Писал Сервантес и попал в капкан вдохновения. Он написал небольшой интересный рассказ о таком гидальго, описал его скудную жизнь и придумал для него подвиги: для начала тот продал кусочки своей земли, нанял соседа, не сговорившись о том, сколько ему будет платить, и назвал его оруженосцем, а в мире человек был просто Санчо Панса – земледелец.
Первая книга Толстого очень интересно собрана, именно так надо собирать. Но писать Толстому потом пришлось иначе.
Если взять волшебную для меня строку Пушкина «Знакомцы давние, плоды мечты моей», то возникает вопрос, что же главное для всех писателей?
Многократность начал или ощупывание мира, пробование в большом лесу кричать и слушать, как отвечает тебе эхо, и потом собирать все эти знаки в мозаику.
Многократность начал создания книги, как кажется мне, человеку долго живущему, и есть первое ощупывание жизни.
Книги пишутся приблизительно так, как люди живут. Пишутся с трудом, со многими ошибками. Причем эти ошибки – не ошибки. Они пробы.
