Юрий Бородкин - Кологривский волок
Содрогнув землю, ухнуло первое бревно, сорвавшееся со сруба, второе хрястнулось на палисадник; с чердака посыпалась пыль. Цыганистый парень в красной майке, с отливающими потом краплеными татуировкой плечами, стоя наверху, как на крепостной стене, продолжал задирчиво подтрунивать:
— Полезай, дед, сюда, помогай, коли делать нечего. Сколько тебе годов-то? Поди вторую сотню почал? Да он, наверно, глухой пенек.
— Я вот взгрею падогом промеж лопаток, нечистая твоя сила! — потряс старик палкой.
— Слышит старый хрен! Ха-ха! — взвеселился парень.
И остальные заржали сатанинским хохотом. Кидались сверху насмешками:
— Лежал бы себе на печке, чем доглядывать, — не ревизор.
— Можа, ему ндравится наша работа? Можа, подрядить пришел на свою избу?
— Это с коих пор позволено над стариками охальничать? — вопросил Соборнов.
— Нам все позволено!
Они продолжали потешаться. Еще рьяней, словно озорничая и похваляясь своей удалью, цепляли баграми бревна. Старик молча, с печальным укором смотрел на них. Обутый в валенки-обрезки, стоял он застыло, опершись на палку, только белая патриаршья борода шевелилась на ветерке.
От выкриков сплавщиков отстранился, пропуская их мимо себя. Но не уходил: вернулась к нему прерванная дума и не отпускала. Говорят, сила есть — ума не надо, да ведь сила без ума — дурная сила. Эти парни не то что крышу, целиком избу пихнут под гору. Им все позволено! Да если станут жить по такой дьявольской заповеди, разнесут все в пух и прах и землю-то исковеркают. Как ее оставлять-то им? Свои вовсе отказались от земли, бросили ее, вот чужие артели и бродят по реке, валят матерую сосну в бору, с грехом пополам убирают урожай. Ничто им не дорого, ничто не свято. Как же будет дальше? Куда дело клонится? Спрашивал себя и боялся заглядывать вперед, и ему ли было заглядывать, если потерял счет собственным годам, если, по всему видно, не своего веку занял. Не то, что сверстники, кто и моложе-то был, все отошли, одного его бог забыл за какую-то провинность, а может быть, оставил затем, чтобы он мог после рассказать своим односельчанам там, что делалось без них в Шумилине. Ждут они его, давно, поди, ждут, а он все задерживается. Признаться, и здешних шумилинцев покидать не хочется, будто без него они могут натворить чего-то неладного.
Между тем бревна ударялись все глуше, сруб избы оседал на глазах, из него вырастала оголившаяся белая печь. Она держалась дольше всего, но и ее не пощадили, опрокинули разом, так что грохот развалившихся кирпичей потряс деревню, и долго пучилось над одворьем бурое облако пыли. Отряхиваясь, поправляя кепки, как после побоища, сплавщики удовлетворенно смотрели на свои подвиги — управились, раскатали по бревнышку.
Тотчас отправили нарочного за уговорными деньгами и в магазин, остальные варили уху, разложив теплинку прямо в деревне. Бабы под водительством Натальи Корепановой всем миром взнялись на сплавщиков. На подмогу подоспел из кузницы Андрей Карпухин, недолго думая, поднял из колодца бадью воды, хлестнул ее в костер.
— Вы что, пожару натворить вздумали?
— Расположились тутотка, как дома. Мало им места на реке.
— Проваливайте отсюдова!
Гармонист назло распахнул хромку на весь дых, другой, раскосый, с приплюснутым носом, пропел:
До свидания, соседи,
Я вам всем надосажал,
Ночки темные прогуливал,
Покою не давал.
Придерживая рукой кепку, торчавшую козырьком кверху, прошелся вприпляску перед бабами.
— Прекратить! — Старик Соборнов гневно ткнул падогом, как посохом, в землю. — Прочь из деревни, зимогоры эдакие!
— Ладно, пошли, ребята, — сказал то ли старшой, то ли самый сознательный.
Нехотя, один за другим вскинули тощие сидоры и багры на плечи, всей артелью с озорством гаркнули походные частушки: долго всполошенно металось в бору эхо, взвизгивала, удаляясь, гармонь.
Шумилинцы стояли возле разоренной избы Огурцовых, как на пожарище. Было жилье — стали дрова. Еще одна брешь засквозила среди поставленных когда-то тесно изб; многие уже недосчитывались. Вольней гулял между ними ветер, оглядней становились поля и заречный бор. Постройки убывали исподволь, не вызывая беспокойства, и, может быть, только сейчас все почувствовали тревогу за будущность деревни, но никто не обмолвился об этом, собираясь жить здесь долго, всегда.
Старик Соборнов молчал. Он-то своим вековым чутьем предвидел конец Шумилина.
7
И верно, потеряв самостоятельность, как центр пусть маленького колхоза, Шумилине еще больше присмирело, вроде бы покорилось неотвратной судьбе. На колхозный трудодень никто не надеялся, копались на своих огородах, втыкали лук да картошку. Правда, на поле, как бы для успокоения совести, пылила за трактором сеялка, и на ней поочередно тряслись бабы, которые помоложе. Очень необходим был этот рокоток Люськиного трактора за околицей, а еще — звон наковальни в кузнице и дым, днями курившийся над ее крышей, как будто здесь и находился главный, неугасимый очаг деревни.
Наторил дорогу от заулка к заулку Сергей на своем новом «газике»; шумилинцы привыкли к напевному гулу его мотора, привыкли к машинному духу, поселившемуся в деревне на все лето. Иногда Иван Назаров наведывался к матери на бензовозе, и вся эта техника оставалась возле изб на ночь, укрепляя своим соседством сознание надежности бытия.
Первое время, пока не ушли сплавщики, Сергей и спать укладывался в кабине на темную пору, хотя ее в мае, можно сказать, не бывает, потому что до здешних мест почти дотягиваются белые ночи севера. Жена даже стала ревновать его к машине, выйдет на улицу — тук-тук в кабину, дескать, хватит ютиться в железной тесноте, поднимайся в избу, отдохни по-человечески. Его трогала Татьянина заботливость, выбирался на волю и, разминаясь, чтобы согреться, подхватывал жену на руки и кружился по лужайке перед воротами. Потом они, обнявшись, затихали на скамеечке: так хорошо, так покойно было им в эти минуты, дарованные для счастья. В одну из них Татьяна поведала о том, что будет ребенок, но всерьез этому еще не верилось, даже мать еще не могла ни ощущать, ни осознавать его существования. Быть может, силясь разгадать никогда не разгаданное, они как бы прислушивались к самим себе и чутко внимали ночной тишине.
Привольно всхрапывали кони, выпущенные на ночь в деревенскую ограду. Покорно, как большое глазастое животное, стояла рядом остывшая и отпотевшая машина. Слышался роистый гуд майских жуков, заселивших березы, иногда они срывались и жестко стукались о землю. От реки подплывал сладкий запах черемухи, воздух был столь плотен и осязаем, что, казалось, его можно было пить. Темнота начинала спадать, из нее вырастали избы, прясло огородов, деревья, только даль за гумнами скрывали сумерки. Уже занимались золотистым жаром окна, смотревшие на зарю, отстаивалась небесная светлынь, на которой не осмеливалось появиться ни облачка. Еще один день вставал из-за Песомы, с подходной утренней стороны.
Татьяне становилось знобко, она первая вставала со скамейки. Тешась своей силой, Сергей снова брал ее на руки и нес до самой горницы, и шаг его был осторожен, бережлив…
Сплавщики ушли, да не все: остался белобрысый парень Костя Журавлев, недавно отслуживший в армии. Как-то скоро они сумели сговориться с Зойкой Назаровой, не смутила ее худая слава о плотогонах. Может быть, весна помогла: в мае молодые сердца податливы на любовь. Односельчане поначалу с осуждением отнеслись к Зойкиному выбору, но постепенно убеждались, что парень сыскался небалованный. Без отца и матери рос, детдомовец, после армии попал в эту бедовую артель и хорошо, что отсеялся от нее: и в мякине попадает доброе зерно. Нежданную в Шумилине свадьбу сыграли скромно, как бы стыдливо, и стали жить молодые, преодолевая недоверие людей. Зойка бегала в Ильинское на маслозавод, принимала молоко, Костя устроился в Новоселки лебедчиком на нижнем складе.
Сергей был рад прибылому жителю — хоть один сверстник появился, поохотней, повеселей стало. По вечерам сходились покурить на той же скамеечке под березой у крыльца Карпухиных, к ним присоединялся отец Сергея, сбредались на дымок папиросы старики: Павел Евсеночкин, Федор Тарантин, Василий Коршунов. Соборнов, никогда не пользовавший табаку, и тот присоединялся. Егор со своим губительным кашлем устраивался всегда поодаль, на приступке крыльца. Толковали про погоду, загадывали наперед, какое будет лето, будут ли грибы-ягоды. Как дадут нынче косить: седьмую копну себе, по прошлому году, или больше? Об этом спрашивали Сергея, поскольку он находился возле председателя. Вообще, заметно было, что старики скромненько уступали первенство в разговоре молодым, когда речь шла о колхозных и леспромхозовских делах, о службе в армии, о машинах, Дескать, мы свое отстрадовали, теперь на вас вся надежда. И, сознавая это, Сергей часто после таких сходок думал о том, что они с Костей Журавлевым, Последние шумилинские молодожены, похожи на те деревья, которые оставляют на вырубках для возрождения леса. Взойдет новая Поросль Карпухиных на одном конце деревни, зазвенят голоса голубоглазых белоголовиков, сходных с Костей, на другом конце, и примутся еще побеги, и наберет деревня прежнюю многолюдную силу.
