Юрий Бородкин - Кологривский волок
8
После посевной и навозницы наступил краткий отдых: ждали, когда приспеет сенокос, ждали запропастившихся дождей, чтобы подогнались сникнувшие травы. Тучи, как на грех, обходили здешние места, солнцу была воля, подолгу стояло оно в полуденной высоте, раскаляя до белизны небо. Едва хватало на поливку воды в колодцах, повяла капустная и брюквенная рассада, источенная блошкой; картошка едва проклюнулась, а луковое перо начала бить желтизна. Заречные дали потускнели, их заволокло мглой, как после лесных пожаров, смолкли кукушки, лист на березах боялся пошелохнуться. Даже комарье не вынесло такой жары — куда-то подевалось.
Дождь подкрался ночью, словно стыдясь за столь длительную задержку, тихим шелестом опустился на крыши и пошел ровно, как бы приберегая силу, и весь день не убывал и не нарастал, споро сеялся на истомленную землю. Этого казалось мало, дескать, надо бы ливня, но, когда заненастило на несколько дней кряду, когда вспухла и помутнела река и воздух от избытка влаги превратился в сплошную липкую морось, взяло обратное беспокойство: где пропало солнце? Рассветы вставали меркотные, после коротких передышек дождь возобновлялся, прибавляя досужества людям.
В какой-то благословенный час проглянуло весенним оком небо, очнулся обнадежливый ветерок, серая хмарь начала подтаивать, а голубизна приплескивала все шире. Но солнца в этот день не дождались, лишь наутро оно одолело глухой туман, и земля воскресла. Густой зеленью налились промытые леса, шелковисто взошел лен, а главное — как на дрожжах поднялись травы. Дни устоялись теплые, парные, только теперь лето сказалось в своей полной степенной силе.
Как и предполагалось, шумилинцы с неделю ходили на ильинскую ферму силосовать клевер. Сергей подвозил его из-под косилки. Потом сенокос перекочевал в свои поля и песомские луга, огласившиеся хлопотливой галдецой, звоном кос, скрипом телег. Сено пихали в сараи, но каждый день и за гумнами, и по берегам реки вырастали новые копны, и всюду непоборимо властвовал запах сена, споривший даже с машинным запахом.
В это лето Охапкин почти перестал ездить в тарантасе, использовал грузовик как персональную машину. Сегодня тоже завалился после обеда в кабину, велел подъехать к лавке, подав Сергею деньги на водку, то ли свои, то ли казенные. Изрядно отоварились.
После этого подрулили к пасеке. Кобель Цыган даже не взлаял на Охапкина как на давнего знакомого. Из сторожки вышел навстречу подслеповатый старичок с клюквенным носом, Филимон Шашкин, по-деревенски — Филя. Услышав звон посуды под ногами Охапкина, оживился:
— Иван Иванович, доброе здоровьице! Сергей Андреевич… Заходите, милости просим!
— Торопимся. Приготовил, о чем я говорил?
— Сию секунду! Все поспеется, долго ли вам пальнуть на машине!
Филя затрусил к амбару, где выкачивал и хранил мед, принес трехлитровый бидончик. Охапкина упрашивать не пришлось, он и сам любил Филину сторожку как некую заповедную зону, убежище от посторонних глаз. Укромное местечко, и выпить, и поговорить можно хоть в жару, хоть в дождь, благо крыша над головой. Внутри тесно, но стол да лавки помещаются — чего еще надо? Даже ходики домовито стукают.
Филя побултыхал в ведре с водой липкие медянистые стаканы, Охапкин разлил бутылку, одним глотком управившись со своей долей, спросил для порядка:
— Много ли во вторую качку взял, Филимон Арсеньевич?
— Как сказать? В однех ульях подходяче работают, в других — сухи рамки. Их ведь и так, не вскрывая, определишь: в котором нету шуму, в том ослабла семья, и меду все лето не жди. Однако бачок взял, на нашу нужду хватит, отцы мои, — почесывая сивый волос в ухе, мудрил Филя. — Значитца, на покос едете, шумилинских баб угощать?
— У них своей-то пасеки не бывало — попотчуем.
— Толковое дело! Вы — народ здоровый, бабы вас нонче любят, а с медом-то и того подходнее. — В потаенных глазках Фили вспыхнули плутоватые огоньки. — А что? Мне бы ваши годы, едрена луковица, я бы не усидел тутотка, тоже поехал бы.
— Мы тебя и сейчас можем взять для счету, — пошутил Охапкин.
— Не, не гожусь, отцы мои, разве что языком побалаболить. Вон какие гренадеры имеются] — одобрительно подтолкнул Сергея локтем.
Разговор пошел веселый, на самую что ни на есть ходовую тему. Отвлекаясь от него, Сергей смотрел в окошко на пасеку, над которой мельтешили пчелы. Всего десять ульев, колхозники меду и не пробовали, правду сказать, думать-то о нем забыли, считают эту затею прихотью Охапкина. Была пасека, да захирела, убывает год от году, и не красноносому Филе ее удержать, ему в пору свою выгоду соблюсти, потрафлять шефу. Иной раз, возвеличивая свою сторожку, он называет ее председателевой дачей.
Вышел провожать, услужливо потоптался около машины, дергая за козырек захватанную кепку. Что-то бормотал в напутствие, но уже нельзя было расслышать за гулом мотора…
К лугам у Коровьего брода подъехали в самую пору: бабы заканчивали загребку, много копенок понаставили — постарались для председателя. И косили для него всем миром, привыкнув почитать начальство. Более того, на обычном колхозном покосе не было такого единодушия и усердия, потому что Охапкин сразу же посулил угощение, и теперь высадился на луговину со своим надежным припасом, как тороватый коробейник.
— Здорово, шумилинские славницы! Успех работе! — выкрикнул он, довольный тем, что все шло как по плану.
— Здравствуй, Иван Иванович! — с улыбками кланялись бабы, тоже обрадованные появлением мужиков. — Принимай сено! Чего это в бидоне-то привез? Квасу али пива?
— Кой-что послаще, как раз по вашему вкусу. Не пора ли шабашить?
— Надо сначала машину нагрузить, — подсказала Олимпиада Морошкина. Пока Галина Коршунова ходила в деревню за посудой и Егором (как же в таком случае без бригадира!), накидали большущий воз под березовый гнет. Успели и умыться в реке, словно бы возвращавшей силу. Привольно расположились на верхотинке под ветлой, где траву обошла коса. Духмяно пахло свежим сеном, зной начал спадать, перегревшийся воздух вдруг сам по себе, без ветра, взвихривался над водой, рябил ее.
Охапкин, как туз бубновый, восседал среди баб, воодушевленно колупал куцапыми пальцами головки бутылок.
— Спасибо всем вам за труды! По хорошей погоде управились, так сказать, — благодарил он. — За мной в долгу не останется: гуляйте, сегодня дозволяется!
Некоторые морщились, отставляли стаканы, но он не унимался, наливал мед в блюдо, приговаривал:
— А мы посластим — вкуснее ликеру будет, Ну-к, берите ложки, хлебайте мед! — Завидел подоспевшего Егора, перекинулся на того: — Привет, Егор Васильевич! Вот тебе разгонная чарка за опоздание!
Тому бы и не притрагиваться к водке, а он хлестнул без отказу, поморгал, заслезившись, и сразу схватился за папиросы, с погибельной страстью сжигая больные легкие, затягивался так, что сходились щеки. Не одобрял он того, что бабы два дня работали как бы по найму на Охапкина, потому и не появлялся на покосе, но слаб человек: через несколько минут Егор уже размяк, чуть ли не обнимался с председателем, хвалился своей бригадой:
— Шумилинские бабы меня никогда не подведут, я токо скомандую — черта своротят! Верно я говорю?
— Верно, Егор, верно! — угождали бабы. — Ты брось папиросу-то, медку отведай.
Пошло горькое вдовье пирование. Какие еще утехи, какие радости могут быть в их жизни? Изо дня в день, от зари до зари одна только работа; уж выпал случай повеселиться на миру, так не отказываться. Хоть песен попеть, вспомянуть молодость. И они запели, ровно, не в полный голос, как настраивал вечер.
Егор скоро споткнулся, уснул под копной. Сергей воздерживался выпивать — за рулем. Только Охапкин был неутомим, скинув защитного цвета фуражку, он сидел, по-турецки подобрав под себя ноги; лицо и гладкая шея пылали. Невпопад подставал к песне, портил ее дурным надтреснутым голосом, а в паузах вдохновенно взмахивал кулаком.
Солнце причалило к лесу, тени от оставшихся копен длинными полосами потекли под берег. Видно было, как всплёскивала рыба, беспокоя гладь воды, от которой уже всходил парок и потягивало прохладой. Свежей запахло сеном, звонче заковали кузнечики, и людские голоса скатывались далеко по лугам. Ах ты, Песома-река, до чего же ты нежишь сердце шумилинскому жителю! До чего же благодатно на твоем прогретом летнем берегу! Так бы и не уходили отсюда к домашним заботам, пели бы задумчивые, протяжливые песни, глядя на завораживающий бег воды. Много ее утекло в иные края, в большие реки, а все неутомима Песома, все радует людей чистотой промытых запесков, струистым говором перекатов, непорочным спокойствием заводей, то безмерно глубоких, как небо, то иссиня-зеленоватых, потаенных, то огненных, как расплавленный металл, и тянутся к этой красоте и взгляд и душа как будто за исцелением.
